Дремучие двери. Том II - Юлия Иванова

Божий Закон хранится в соборной памяти народа, в его соборном сердце, и народ может разрушить всякую материальную и социальную церковность, если они не соответствуют его памяти и представлению о Высшей Правде.

Революционеры ДУХА.

Восстание «горячих» против искажения образа Божия чиновным духовенством, против неверного представления об этике и Законах Неба привели к революции 17-го года. Это была не экономическая и не политическая, а религиозная по сути революция — «за лучший мир, за святую свободу». «Лучший мир» не подразумевал буржуазность, дурную количественную бесконечность, полное для всех корыто, а «святая свобода» — отнюдь не право жрать брата и блудить. Религиозная революция не против Бога, а против искажённого, уродливого представления о Боге, вошедшего в противоречие с Писанием и Законом Совести. Рабская бескрылая инертность по отношению к «лежащему во зле» миру не имеет никакого отношения к истинному христианству, которое революционно, действенно и возвышенно в своей сверхзадаче формирования воинства Христова, Богочеловечества, его соборного восхождения к Царствию. Дитя этой РЕВОЛЮЦИИ ДУХА — новый Адам, призванный жить в Царстве Света.

Революционеры духа отвоёвывают время для Дела Божия. Освобождают время из-под ига материи, превращают время в вечность.

Они освобождают и преобразуют самое материю свободным творческим актом — в «пароходы, строчки и другие долгие дела…» В Красоту, Добро, Свет. «Сейте разумное, доброе, вечное…»

Все уже сели за стол роскошный по меркам одичавшей в глуши Иоанны, а свекровь наотрез отказывалась выехать из своей комнаты на забугорном кресле и присоединиться к застолью. Уговорить бабушку предстояло Иоанне.

— Мать, бронежилет надень, — посоветовал Филипп, — У неё там «Аврора» под койкой.

Свекровь молча смотрела на Иоанну с видом партизанки, которую хотят «расколоть» враги. Помолодевшая, ухоженная, она сидела в комфортном своём кресле и слушала кассету с тогда почти запретными советскими песнями. Иоанна молча прикоснулась губами к пергаментной сухой щеке, пахнущей чем-то знакомо-далёким. Неужто «Красная Москва»?

Наши нивы глазом не обшаришь, Не упомнишь наших городов, Наше слово гордое «товарищ» Нам дороже всех красивых слов, — старательно выводил Поль Робсон…

Она вдруг неожиданно для себя рухнула на свекровьину грудь и разрыдалась, «Господи, что же мы натворили!.. Как же больно. Господи…» Потрясенная свекровь, обретя дар речи, сказала, что это лучшая минута в её жизни — знать, что хоть один в её семье оказался не предателем. Что покойный отец Дениса очень бы этому порадовался, а вот отчаиваться не надо, народ уже встаёт с колен и «снова будет небо голубое, снова будут в парках карусели…».

Иоанна вовсе не была такой оптимисткой и не могла остановиться, оплакивая убитую свою страну — ту, священную, а не ее тело Руси, требующее средств для потребительской жизнедеятельности, ничего больше.

Кто бы мог подумать, что их давний конфликт со свекровью разрешится на идеологическом уровне! Они неожиданно оказались по одну сторону баррикад, с одним великим общим горем, общим активным неприятием нового порядка и фанатичной готовностью вместе «встать грудью». Ещё не зная, за что, но точно зная, против чего.

А путь и далёк, и долог, И нельзя повернуть назад, Держись, геолог, крепись, геолог, Ты ветру и солнцу брат, — подпевали они тонкому девичьему голоску, обнявшись.

— А знаешь, наш Христос был тоже коммунистом, — сказала свекровь.

«Наш Христос!.». Воистину, неисповедимы пути Господни…

В дверь просунулась катюшкина мордочка.

— Бабушки, мы вас ждём…

— Да, бабушки, — вздохнула свекровь, — И ты вот теперь бабушка, поседела… Думали разве мы с тобой, чтоб такое под конец жизни… А ведь он предупреждал — и насчёт обострения классовой борьбы, и враждебного империалистического окружения, у меня всё выписано. А мы не верили, смеялись… Паранойя, мол… Вон пятая колонна из лагерей повыходила, страну разворовали, разорили и бежать… Выродки!

За столом они сидели рядом. О политике договорились молчать. Пили за Катюшу, за Лизу, обеих бабушек и три последних поколения Градовых. Филипп пил только сок: — Я теперь, мать, не алкоголик, а трудоголик, — улыбнулся он, поймав её взгляд.

— Ну, а мы выпьем за победу, — сказала захмелевшая свекровь, подмигивая Иоанне, — За НАШУ победу!

— Шкаф давно продан, граждане, — отозвался Филипп, — есть никелированная кровать с тумбочкой.

— А потом этого гада шлепнули, — злобно парировала свекровь. — Кадочников шлёпнул, помнишь? Именем преданного советского народа…

— Бабуля, ты ж обещала! — Катюша сунула ей в рот банан.

— Бизнес этот твой — наркотик, наваждение, — шептала тоже захмелевшая Иоанна, подсев к сыну. — Не перебивай, нам не так часто удаётся поговорить. Я знаю, что плохая мать, я очень виновата перед тобой… Не сумела научить главному, а может, этому и нельзя научить, не знаю… — Она гладила колючие, модным ёжиком, светлорусые волосы сына и совсем растрогалась, когда он, как в детстве, потёрся об её руку щекой, — Об одном прошу — остановись. Вспомни, ты не теннисный — туда-сюда мячик, не кассовый аппарат и не мешок с зелёными. Менять жизнь на баксы всё равно что забивать бриллиантом гвозди… Остановись, приезжай ко мне, попробуем разобраться вместе…

— Ты, ма, когда-либо крутила хула-хуп? Чуть остановишься — обруч на земле.

— Ну и крути, пока сам не рухнешь. Крути «до дней последних донца», так что ли?

— Не крутить, а светить надо, верно, мама? — подсела к ним Лиза, — Я ему всё время говорю: займись чем-то для души. И чтоб не так опасно.

— Богадельню открыть? — фыркнул Филя.

— Зачем богадельню? Вон Савва Мамонтов железные дороги строил…

— И то ли умер в нищете, то ли застрелился…

— Ну, я сейчас неплохо зарабатываю, нищета тебе не грозит. Могу и больше. Даже Артём у нас теперь звезда. Кстати, мама, не хотите нам писать тексты?

Лиза снова была в форме, похудела, стала прекрасно одеваться. Вместе с Тёмкой, хорошеньким, раскованным, и в то же время необыкновенно взрослым для своих одиннадцати — они неплохо смотрелись в передаче «Сынки-матери», разыгрывая разговорный мини-спектакль на самые разные темы. Собирались в ближайшее время подключить и Катюшу.

— А вправду, баба Яна, зачем нам чужие авторы? — сказал Артём, снимая семейное торжество видеокамерой, — Плати им, да ещё тексты пишут — язык сломаешь. Будет у нас семейная передача, а?

— Фарисейство, — буркнула свекровь,» — Мы с мамой идём покупать меховую шубу… Гуманно ли убивать бедную норку?» Дискуссия на тему. А зрители в это время кошек жрут, потому что больше нечего. Ваше благополучие построено на костях народа и народ вас будет судить.

— Тебя первую, бабуля, — беззлобно усмехнулся Филипп, — Вот, скажут, расплодила буржуев!..

— И правильно скажут. Разве мы, комсомольцы, такими были? А потом переродились, омещанились… Тряпки, ковры… «Оттепель» эта дурацкая, диссиденты. Никита со своими разоблачениями. Доразоблачались. Мало их сажали! Отстань, Катька, — та снова пыталась обезвредить революционерку куском банана.

— Ты же сама рассказывала, что и вас с дедом чуть не забрали…

— Да я бы сама попросилась сидеть до конца дней, только б наши вернулись. Думал ли дедушка, что его дети и внуки позволят развалить Родину, предадут идеалы и будут помогать изменникам дурить народ!

— Бабушка, ты же обещала…

— Шлюха продажная ваше телевидение, и интеллигенция ваша — говно, правильно Ильич сказал — «Говно нации»!.. Кто платит, под того и ложатся…

Артём в азарте снимал разбушевавшуюся Градову-старшую.

— Бабуля, не митингуй, — Филипп невозмутимо щёлкал Катюше орехи, — Здесь дети.

— Дети!.. Что они видят, ваши дети? Сникерсы, тампаксы, нимфеток полуголых. Детоубийцы!

— И так всю дорогу, — жаловалась Лиза, — Вы уж приезжайте почаще, с вами она как-то ладит… Ну, откуда у жены дипломата такая классовая ненависть? Прямо боюсь — отравит или бомбу подложит, они что старые, что малые. Ну рухнуло — мы-то причём?.. А вообще-то она права во многом. Что-то не так, да, мама?.. Несёт нас, несёт, а куда вынесет — и думать не хочется. Страшно, и детей жалко… Давайте споём? — предложила она громко.

— Отпустите меня в Гималаи? — скривилась свекровь. Но Лиза, умница, затянула тоненьким своим серебристым голоском:

Вы слыхали, как поют дрозды?

Нет, не те дрозды, не полевые…

Подтянула Иоанна, подтянул и Филипп, все время пытавшийся разыскать какого-то «Сергеича» по мобильному телефону. Помягчев, замурлыкала и свекровь — песня была, что называется, «в десятку».

Шапки прочь — в лесу поют дрозды, Для души поют, а не для славы…

Спели «Дроздов», «Эх, дороги», потом «Когда весна придёт, не знаю», «На дальней станции сойду», по просьбе именниницы — «Крутится-вертится» и, конечно же, «Катюшу». Потом Артём продемонстрировал на экране, что у него получилось.