Всемирная история без цензуры. В циничных фактах и щекотливых мифах - Мария Баганова

Из протоколов допросов Шарлотты Корде:

«…председатель спросил ее об ее путешествии в Париж и о цели этого путешествия.

– У меня не было другого намерения, – ответила она, – и я приехала только для убийства Марата.

– Какие мотивы могли вас заставить решиться на столь ужасный поступок?

– Его преступления.

– В каких преступлениях упрекаете вы его?

– В разорении Франции и в гражданской войне, которую он зажег по всему государству.

– На чем основываете вы это обвинение?

Девушка подробно описала день, проведенный ею в Париже, то как она купила нож для убийства, то как попыталась утром проникнуть к «другу народа», но была остановлена служительницами.

«– Когда я просила свидания с ним, стоя в его прихожей, то бывшие там две или три женщины сказали мне, что я не могу войти к нему. Я настаивала на этом, и одна из женщин передала Марату, что с ним желает говорить какая-то гражданка. Мне ответили, что меня не могут принять. Тогда я отправилась домой, куда и вернулась около полудня.

– Как вы провели остальную часть дня?

– Я немедленно написала письмо Марату.

– Что вы писали ему в этом письме?

– Я старалась уверить его, что у меня имеются интересные для него сведения относительно положения дел в Кальвадосе.

– Что вы делали в остальную часть дня? Не были ли вы в Национальном Конвенте?

– Я не выходила из дома и не ходила в Национальный Конвент. Я даже не знаю, где он находится. Затем, спохватившись: – Я вышла в 7 ч. вечера и направилась к Марату.

– Застали вы его?

– Да.

– Кто вас ввел к нему?

– Те же женщины, которые утром не пустили меня к нему.

– О чем вы разговаривали, войдя к нему?

– Он спросил меня о характере волнений в Кане. Я ответила ему, что восемнадцать депутатов Конвента правят там в согласии с департаментом; что все мобилизуются для освобождения Парижа от анархистов; что четыре члена департамента повели часть армий в Эврё. Он записал фамилии депутатов, находящихся в Кане, и четырех должностных лиц департамента Кальвадос.

– Назовите фамилии депутатов и должностных лиц, о которых вы говорили Марату?

– Фамилии депутатов: Горса, Ларивьер, Бюзо, Барбару, Луве, Бергуен, Петион, Кюсси, Салль, Лесаж, Валади, Кервелеган, Гюадэ и пятеро других, фамилий которых я не помню; должностные лица Кальвадоса – это президент Лёвек, генеральный прокурор Бугон, Мениль и Лёнорман.

– Что ответил вам Марат?

– Что в скором времени он заставит всех их гильотинировать в Париже.

– Каково было дальнейшее течение разговора?

– Это было его последнее слово. В тот момент я его убила.

Председатель задает вопрос, каким способом она убила Марата:

– Я убила его ножом, купленным в Пале-Рояле. Я вонзила его ему в грудь.

– Когда вы наносили удар, хотели ли вы убить?

– Да, таково было мое намерение.

– Такой жестокий поступок не мог быть совершен женщиной вашего возраста без подстрекательства со стороны какого-нибудь лица.

– Я ни с кем не говорила о моем замысле; я полагала, что я убиваю не человека, а хищного зверя, пожиравшего всех французов.

– Откуда заключаете вы, что Марат был хищным зверем?

– На основании всех мятежей, поднятых им, и на основании убийств, виновником которых был он.

– Что произошло с вами после убийства?

– Я была задержана при выходе из комнаты. Меня допрашивали в боковом зале. Около полуночи я вышла из него и меня доставили в тюрьму Аббатства.

– Ну, а к министру внутренних дел вы шли тоже с целью убить его?

Судьи не могли взять в толк, как молодая женщина могла в одиночку решиться на убийство, продумать все детали и тщательно все спланировать. Они то и дело задавали ей вопросы о сообщниках, но Шарлотта неизменно отвечала, что действовала в одиночку.

«Когда председатель стал вновь настаивать на том, что она убила Марата по наущению лиц, которых она не хочет указать, Ш. Корде ответила: – Это значит плохо понимать человеческое сердце. Гораздо легче выполнить подобный план в силу собственной ненависти, чем ненависти других лиц».

Государственный обвинитель Фукье-Тенвиль:

«…При этих последних словах, – говорит он, – когда я поднялся для произнесения речи, в зале заседания сначала встал какой-то глухой и неясный гул, как бы от изумления; а затем, если только так можно выразиться, воцарилось как бы молчание смерти, ледяным холодом проникшее мне в душу.

Пока говорил речь обвинитель, присяжные заседатели советовали мне воздержаться от речи, а председатель советовал доказывать, что подсудимая – сумасшедшая. Все они желали, чтобы я унизил ее.

Что касается Шарлотты Корде, то выражение ее лица оставалось неизменным. Она только глядела на меня так, словно хотела сказать, что не желает быть оправданной. К тому же, после всех прений, я не мог в этом сомневаться, да и оправдание было невозможно, так как независимо от ее сознания имелись налицо очевидные доказательства предумышленного убийства. Однако, твердо решившись выполнить свой долг, я не хотел сказать ничего, в чем могли бы меня упрекнуть моя совесть и подсудимая: и неожиданно мне пришла мысль ограничиться одним замечанием, которое могло бы в Народном собрании или в Собрании законодателей послужит основой для полной защиты, и я сказал:

Присяжные приговорили Шарлотту к смертной казни. У решетки Консьержери ее ожидала телега. Огромная толпа, состоявшая главным образом из «фурий гильотины», встретила Шарлотту Корде дикими криками и провожала до эшафота. Скопление народа было так велико, что телега двигалась к месту казни в течение двух часов. И весь этот путь осужденная была совершенно спокойна и по внешности безмятежна.

Шарлотта Корде: «– Дорогой отец, простите меня за то, что я распорядилась своей жизнью без вашего разрешения. Я отомстила за много невинных жертв, я предупредила много других несчастий: когда народ опомнится, он порадуется, что его освободили от тирана. Если я старалась убедить вас, что я еду в Англию, то это происходило потому, что я надеялась сохранить incognito; но пришлось признать это невозможным. Я надеюсь, что вас не будут беспокоить; во всяком случае, полагаю, вы найдете себе в Кане защитников. Себе я пригласила защитником Гюстава Дульсе; подобное покушение не допускает никакой защиты; это делается лишь для проформы. Прощайте, дорогой отец; я прошу вас забыть обо мне или, скорее, порадоваться моей участи; причина ее прекрасна. Я обнимаю сестру, которую я люблю всем своим сердцем, и всех моих родных; не забывайте следующий стих Корнеля: Не эшафот позорит нас, а преступленье!»

У эшафота ее ждали «вязальщицы» или «фурии гильотины». Так называли фанатичных женщин, появившихся в годы Французской революции. Их изобразил Чарлз Диккенс в романе «Повесть о двух городах». «Накануне казни они садились перед гильотиной в первых рядах и «деловито перебирали спицами». Не прерывая вязания, женщины подсчитывали отрезанные головы».

Очевидец, молодой немец, Адам Люкс:

«Меня занимала мысль только об ее мужестве, когда на улице Сент-Оноре я заметил приближение ее телеги; но каково же было мое изумление, когда, кроме ожидаемой мною неустрашимости, я заметил это неизменно кроткое выражение лица, в то время как кругом раздавались дикие вопли!.. А этот столь мягкий, столь проникновенный взор! Эти живые, влажные блестки, сверкавшие в ее прекрасных глазах, в которых отражалась душа, столь же мягкая, сколь и неустрашимая; чудные глаза, могущие тронуть даже камни! Единственное в своем роде и вечное воспоминание! Взоры ангела, проникшие глубоко в мое сердце, наполнившие его сильнейшим, неведомым мною до тех пор волнением, волнением, сладостность которого равнялась горечи, и это чувство изгладится только при моем последнем издыхании!