Ванечка и цветы чертополоха - Наталия Лазарева

— Я же, твою мать, хороший человек, — говорил вечером Бургасову пьяный Палашов.

— Если ты хороший человек, какого хера ты мою мать поминаешь? — возразил пьяный Кирилл.

— Прости, брат, прости.

С тех пор завелась у Евгения Фёдоровича привычка переводить боль душевную в боль телесную. Отсюда это палашовское: «Плюнь мне в морду!», — показавшееся Миле таким ужасным и отталкивающим. Зачем ей это знать? Зачем мараться в этой грязи?

— Но ведь не это ты рассматривала в душе?

— Я любовалась.

— Чем?

— Кем. Вами.

— О, жалкое было зрелище!

— Ничего подобного.

— В такой обстановке у мужиков всё сжимается до микроскопических размеров.

Мила закатила глаза.

— Вечно вы, мужики, озабочены тем, что у вас между ног.

— Да. Я согласен. Там не такая уж ценная штука. Хотя, когда с ней проблемы, мужику сложновато оставаться мужиком. К счастью, у вас, женщин, там ничего подобного нет, и вам приходится только заморачиваться, кто у вас между ног.

— Я сейчас больно стукну!

— За правду? Давай! Я постараюсь уйти в кювет, а не на встречку.

Мила замолчала. Палашов заметил:

— Когда мне было важно, как я выгляжу, лет в четырнадцать-шестнадцать, мой вид меня весьма удручал и огорчал. Ну, а сейчас, когда можно быть вполне довольным изменениями, мне, откровенно говоря, всё равно. Мы говорим о каких-то пустяках.

— Я пытаюсь разобраться, что вы за человек.

— Зачем это?

— Вы мне интересны.

— Ты напрашиваешься на очередные мои излияния. Я боюсь, я для тебя тесен.

— Господи, что вы имеете в виду?

— По-моему, ты такая огромная, что не можешь во мне уместиться.

— Ну, что за глупость? Вы же взрослый мужчина.

— При всей моей крупногабаритности, я перед тобой — маленький щенок. Пуделёк недовитый.

— Что-то я тут не заметила маленьких щенков.

— Ты смотришь снаружи.

— Я смотрю на ваше тело, как на карту вашей жизни. И она-то, жизнь, меня и привлекает.

— Когда началась эта заваруха в Чечне, нас с Киром туда не взяли. А ведь туда много наших отправляли. И много там погибло. Я знал несколько парней, которые там полегли. А мы, вроде как, отсиделись в этом медвежьем углу.

— Вас это гложет?

— Мне от этого тошно.

— Вы хотели бы лежать в земле? — Мила провела пальцами по его щеке.

— Нет. Мне бы хотелось, чтобы они топали по земле.

— Но ведь вы бы один не выиграли войны.

— Война такая штука… Сколько не выигрывай, всё равно ты проиграл. Само начало войны — уже проигрыш.

— Да и жизнь такая же. Сколько не выигрывай, всё равно проиграешь.

— Сказали два пессимиста.

— Сказали два грустных побитых оптимиста.

Палашов был признателен, что эта светлая малявка пытается его поддержать, подставить хрупкое плечико под его тяжёлый походный рюкзак.

— Ты не обязана подтирать мои сопли. Извини, что распустил их.

— То же могу адресовать вам.

— Я — другое дело.

— Нет, не другое.

— Не буду с тобой спорить.

Чем ближе была Москва, тем плотнее становился поток машин. Палашов стабильно шёл со средней его скоростью. Проезжая последнее зелёное кольцо вокруг мегаполиса, он поинтересовался у пассажирки, не желает ли она оправиться перед въездом в город. Мила отказалась. Но они всё же притормозили, чтобы посмотреть карту, дружно нависнув над ней лицами и соприкасаясь волосами. Через пять минут после возобновления движения они съехали на аэропортовскую бетонку. Ещё через пять они, потолкавшись немного перед первым на въезде светофором, ушли на внешнюю сторону МКАД. И хотя лето ещё добирало последние деньки, во вторник кольцевая дорога была основательно запружена транспортом. Пока «девятка» волоклась среди собратьев по оккупированной дороге до шоссе Энтузиастов, Мила задала ещё один вопрос:

— У вас есть родственники?

— У меня есть тётка с мужем и двумя детьми, но они живут в Екатеринбурге. Отношения у нас хорошие, но я почти её не знаю. Она мне изредка позванивает узнать, жив ли я ещё. Бабки-дедки у меня уже все умерли. Отцовы родители давно. А мамина мать недавно. Тётка — мамина сестра. У отца не было братьев-сестёр. Одын, совсэм одын.

— Ясно, — вздохнула девушка.

На шоссе Энтузиастов встречались пешеходы, и Мила с любопытством их оглядывала. После долгого пребывания в глухой деревне случайные люди казались ей очень интересными. На остановках топтались и стояли группы людей, и она смотрела, во что одеты женщины, как делают лица как можно равнодушнее одинокие мужчины.

Свернули на проспект Будённого и, проволочившись от светофора к светофору от начала до конца проспекта, нырнули в указанную Милой подворотню, чуть не доехав до улицы Вельяминова. Полдень уже миновал, во дворах изредка попадались спешащие куда-то прохожие: студенческая молодёжь, мамочки с малышками в колясках, старики. Среди пятиэтажных старых домишек и ряда двенадцатиэтажных блочных домов района Соколиная гора возвышались друг за другом два одноподъездных шестнадцатиэтажных панельных дома. Во втором корпусе сих монументальных, усыпанных белыми и салатовыми плиточками жилищ и находилась на седьмом небе нора одарённого мартовского кролика. Палашов пристроил «девятку» между этими высоко вздымающимися многоэтажками.

Пока Палашов вытаскивал сумки и закрывал машину, Мила взяла дамскую сумочку и тубус и отошла на тротуар к подъезду. Там она остановилась спиной к подъезду и ждала своего спутника. Из-за левого угла дома показалась компания не внушающих доверия молодых людей возраста от двадцати до тридцати, в руке у каждого по бутылке отечественного пива. Они направились в сторону Милы, о чём-то переговариваясь. Девушка их заметила и отступила поближе к подъезду. Когда они проходили мимо, один из них приблизился к ней и, подхватив за талию, повлёк за собой и остальной компанией со словами:

— Красавица, пойдём с нами, развлечёмся.

От него пахло пивом, сигаретами и какой-то резкой туалетной водой. Девушка почувствовала прилив тошноты и головокружение. Она растерянно оглянулась на Палашова. Шлепок сумок об асфальт возвестил о его осведомлённости. Мужчина рванулся к уходящей и увлекающей за собой оглядывающуюся Милу компании.