Соучастник - Дёрдь Конрад
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В ту ночь он не ложился спать: в половине четвертого утра он уже вел колонну из пяти машин, в которых сидела группа захвата. Телохранители министра, посвященные в план операции, открыли им садовую калитку, дверь в дом — горничная, которая от неожиданной оплеухи упала, ударившись о стену; жена отчаянно будила мужа, который от переутомления спал мертвецким сном; глаза у него уже были открыты, а он все никак не мог осознать, что эти двадцать человек в дождевиках пришли за ним. Лишь одевшись, он проснулся окончательно. И тогда сел и заявил: «Я никуда не пойду». «Несите его в машину», — скомандовал Б.; министра бросили лицом на пол, связали по рукам и ногам, и шестеро человек, подняв длинное тело над головой, понесли его, как офицеры несут гроб с телом боевого товарища. Жена его лишь осенью пятьдесят шестого снова увидела это тело; точнее, кости с остатками плоти. Именно тогда, незадолго до революции, вскрыта была его строго засекреченная, без всяких обозначений могила — возле придорожного рва, на двадцать пятом километре шоссе, ведущего от Будапешта на восток. Женщина взяла в руки череп. «Это он», — сказала она, и стоявший рядом зубной врач кивнул: он узнал золотой мост в левой части верхней челюсти. «Как ты мог сделать такое?» — спросила у Б., много лет спустя, вдова. «Ты видела хоть одного коммуниста, который отказался бы выполнить задание партии? — ответил ей Б, — Откажись я, меня бы тоже, скорее всего, забрали, но это еще полбеды; куда хуже, что я с той минуты уже не был бы коммунистом. Он поступил бы так же, если бы роль предателя выпала другому». «Он — нет!» — крикнула женщина. «Когда до меня дошла очередь, меня тоже так выносили». «Это не оправдание», — прорыдала она. «Оправданий нет и не будет», — неожиданно севшим голосом произнес Б. «Как ты можешь так жить?» — спросила женщина. «Как все убийцы. Нас таких много на земле. Большинство живут, как спортсмены на пенсии».
Министра, который и связанный бился и извивался, положили на ковер перед Г., и его подручные немедленно набросились на него. Г. постукивал по столу линейкой, словно задавая ритм. Позже я хорошо узнал это его возбужденное, раскрасневшееся лицо, лицо маленького тщедушного портняжки, который, сидя на трибуне, подбадривает боксеров на ринге, время от времени потягивая ром из плоской фляжки, — ничего особенного, таких вокруг спортивных арен тысячи. Он искал в себе нечто неприступное, стальное, вызывающее ужас у окружающих. Сам он пальцем не коснулся министра, который был выше, чем он, на полметра; но его опьяняла мысль, что человек, который долгие годы руководил коммунистическим подпольем и рядом с которым сам он был ничтожеством, сейчас кричит от боли и корчится перед ним на полу. Б. ушел в свой кабинет, выпил залпом полбутылки коньяку, его прошиб понос. Через час, изнуренный и бледный, он зашел к Г.; тот сидел во вращающемся кресле за своим огромным письменным столом, раскачивался туда-сюда и постукивал по ладони лезвием перочинного ножа. «Это для меня слишком», — признался Б. «А для меня? Думаешь, я бы не с большей охотой заведовал каким-нибудь профсоюзным домом отдыха?» Б. не посмел сказать, что на этот счет у него есть сомнения. Он лишь повторил, что для него это слишком. Г. вонзил перочинный нож в столешницу. «Это только начало! И не к такому еще привыкнешь! Классовая борьба и нам доставляет боль, не только врагам. Но мы пойдем до конца! Если даже, внутри и снаружи, сплошь будем в кровавых мозолях, как ноги у босяков. Ты почему не пошел в учителя пения? Сам ведь сказал, что хочешь судить врагов! — Он уронил голову. — Устал я. Этой ночью ты будешь руководить допросом». После той ночи Б. больше не звонил в дверь к супругам X. И они больше не заходили к нему по-соседски. Однажды они случайно встретились у лифта — и до четвертого этажа ехали молча. Когда они вышли, X. заметил, что Б. прихрамывает. «Что случилось?» — спросил X. «Суставы», — бросил через плечо Б. «Слушай, Илонка, — сказал X. в прихожей жене, — этот Б. делает вид, будто хромает». «Я бы не удивилась, если бы его на обе ноги парализовало». X. удивленно посмотрел на жену.
10Глядя на X. и на Илону, понуро сидевших у стены, я не мог не представлять себе находившегося за этой стеной несчастного Б., поневоле ставшего одним из руководителей массового террора, бывшего нашего друга, с которым нам сейчас не о чем говорить. В перспективе у него тоже ничего хорошего: он или застрелится, или окажется в тех же застенках как жертва; правда, в очереди он стоит после нас. И потому успеет еще основательно нас помучить. Причем исключительно из чувства долга: ведь он не трус, не садист, его самого все это едва не доводит до безумия. Однако в тот вечер Б. не было дома: он нес свою незаметную службу на ужине, где Р. принимал президента. Форель, запеченная на решетке; шуточки насчет продажности оппозиционных политиков; объединение двух рабочих партий, медовый месяц в разгаре, самое трудное позади. «Назначишь меня премьер-министром?» — кокетничал Р., который был пока всего липа генсеком. Члены политбюро услужливо потчевали президента. А у того от сухого белого вина и от мелких знаков внимания прорезалась щедрость. Должно быть, от него как раз и ждут этого назначения, хм, хм, что ж, можно подумать, там посмотрим. На кофе все перешли в салон. Р. вытащил из-под скатерти листок бумаги и протянул президенту. Глава государства снял обычные очки, надел очки для чтения. Это, должно быть, документ государственной важности, а он душой и телом был государственный муж. Вдруг он закашлялся: коньяк попал не в то горло; остальные улыбались, глядя на него. На листке были показания одного бывшего сыщика: нынешний президент республики до войны состоял-де на жаловании у политической полиции и поставлял властям информацию о рабочем движении. Сыщика не пришлось даже долго бить: он и сам был не прочь насолить бывшим противникам. Президент не был тигром, однако и крысой не был. Просто один арестованный обеспечил место другому в отеле у Г., где самыми жуткими всегда являются первые часы гостеприимства.
Президент ощутил, как силы стремительно покидают его. Когда он поднял глаза от бумаги, лицо его было белым, лицо Р. — румяным. Гость уже видел себя со стороны: вот он ковыляет, спотыкаясь, а сзади на него надвигаются две пары блестящих сапог. Хозяин тоже представил, как президента тычком посылают на пол, потом помогают встать — одновременно наступая каблуком на руку. «Просим прощения, господин президент, в этом чертовом коридоре такая темень». И тут вспыхивает пушка-прожектор. Вождь партии раскурил сигару: мелькнувшая картина не испортила ему настроения. Он положил перед президентом заранее подготовленное заявление об отставке. Если подпишет, что был доносчиком и что по состоянию здоровья снимает с себя полномочия президента, получит щедрую пенсию, будет жить на тихой вилле, посвятив себя поэзии, — «Пока мы тут будем загибаться в политике». Один из членов Политбюро с надменным видом совал под нос президенту свою серебряную авторучку: «Подписывайте! Не валяйте дурака! Подписывайте!» Гость согнулся над столом, словно его уже допрашивали, поднял затравленный взгляд на мучителей: «Это — ложь. Не подпишу». Р., словно актер, играющий самодура, хлопнул в ладоши, и из-за плотной портьеры возник Г. в генеральском мундире, с пистолетом в руке. За ним — несколько человек в темной одежде, с театральными автоматами, магазин в которых был пуст. Президент в кольце вооруженных людей вышел, высоко подняв голову. Р., ерничая, крикнул вслед ему: «Благодарю за приятное общество». Президентский автомобиль, забитый людьми в темном, двинулся по извилистой дороге, ведущей в горы, и остановился в саду виллы в стиле необарокко.
Президентша нервничала: если муж не звонит, то почему он не приезжает, уже совсем поздно. Она была дамой властной и энергичной, как большинство мелкобуржуазных жен; когда у нее вдруг появился особняк, а вокруг замелькали телохранители, все это немного вскружило ей голову. Она любила, когда ее снимают: госпожа супруга президента открывает родильный дом, госпожа супруга то, госпожа супруга сё. Министерш было много, президентша — одна. «Позвони сама, — сказала ей Илона. — Мужики, когда пьют да о политике спорят, на часы смотреть забывают». Трубку снял сам Р.; нет, господина президента он не может позвать, тот уже спит, рано утром они вместе отправляются на охоту. «Разбудите его», — настаивала она. Р. положил трубку. Президентша снова набрала номер: она требует позвать мужа, ей нужно срочно поговорить с ним. «Хорошо, — сказал Р., — я пришлю за вами машину. Где вы находитесь? У X.? О, тогда ужин наверняка был великолепный. Мне вот ни разу еще не выпало удовольствия попробовать Илонкину стряпню. Видно, считают зазорным приглашать меня на ужин». Мы проводили госпожу президентшу на улицу; в машине сидели не те офицеры госбезопасности, которые обычно выполняли обязанности телохранителей при президенте. «Я этих не знаю», — шепнула нам президентша, прежде чем сесть в машину. Ее привезли в ту же необарочную виллу, еще недавно принадлежавшую шоколадному фабриканту; по стенам висели африканские маски; муж сидел, сгорбившись, над двумя листами бумаги. Он готов был уже подписать заявление об отставке, но хотел знать, что думает на этот счет жена. «Ты — первый человек государства, ты не должен допустить, чтобы тебя так опозорили». Муж с кислым видом показал на вооруженных людей в дверях. Супруга все цеплялась за рассеивающийся мираж: «А государственное собрание? Они же тебя избрали единогласно». «Да, государственное собрание, — задумчиво качал головой президент. — Ты всегда знаешь, душа моя, что правильно и что нет». Встав на цыпочки, он торжественно поцеловал жену, потом попросил позвать Г. — и элегантно разорвал оба листка. Г. тоже хлопнул в ладоши, в комнату ввалились люди в темной одежде, президента увезли в подвальный лабиринт, президентшу — в лагерь для интернированных.