Живая жизнь - Викентий Вересаев

Что-то случилось неведомое и таинственное, вырывающее из человека его волю, — мы это называем паникой, — и храбрый вдруг стал трусом.

И Пенелопа говорит об Елене, виновнице Троянской войны:

Демон враждебный Елену вовлек в непристойный поступок:Собственным сердцем она не замыслила б гнусного дела.

С поразительною для того времени определенностью подчеркивает эту несвободу человека Архилох:

Настроенья у людейТаковы, какие в душу в этот день вселит им Зевс;И, как сложатся условья, таковы и мысли их.

Не то же ли это самое «чувство зависимости», к которому, через века самообольщения насчет своей свободы, снова пришло теперь человечество?

Мы всесторонне зависим от выше нас стоящих сил. Это ощущение крепко сидит в гомеровском эллине. Каждый из героев знает: что бы он ни делал, как бы ни старался — случится то, что заранее определено судьбою:

претерпит он все, что ему непреклонная УчастьС первого дня, как рождался от матери, выпряла с нитью.

И не только каждый знает, что участи своей ему не изменить. Что еще ужаснее — ему известна ожидающая его участь. Гектор знает, что Троя будет взята; Ахиллес знает, что не воротится из-под стен Трои.

Да, безрадостное понимание жизни! Безрадостное и безутешное. «Жизнь человеческая, — говорит Нэгельсбах в своей «Гомеровой теологии», — оказывается у Гомера глубоко несчастной в своей ограниченности и связанности. Напрасно спрашиваем мы при таких взглядах на жизнь о действительном и существенном утешении. Главное утешение, которое должно бы покоиться на предании себя воле милосердного и мудрого бога, отрезано с самого начала. Таким образом, остается только покорность, резиньяция, которая покоится на вере в судьбу».

Посмотрим же, так ли это, — резиньяцию ли вызывало в гомеровском эллине его понимание жизни.

Одиссей узнает от Кирки (Цирцеи), что ему предстоит встреча с чудовищем Скиллой. Он высказывает намерение сразиться с нею. Кирка возражает:

О, необузданный! Снова о подвигах бранных замыслил,Снова о бое мечтаешь, ты рад и с богами сразиться!Знай же: не смертное зло, а бессмертное Скилла…Мужество здесь не поможет, одно здесь спасенье — бегство.

Одиссей принимает ее слова к сведению. Но встречается со Скиллой — и, «вовсе забыв повеление строгой Цирцеи», вооружается для боя с бессмертным чудищем.

Гектор гонит греков к кораблям. Для всех одинаково очевидно, что сам Зевс дает победу троянцам. Нестор убеждает Диомеда бежать.

Или не чувствуешь ты, — не тебе от Кронида победа?

С Иды трижды грозно гремит на Диомеда молневержец, — и тем не менее трижды поворачивает Диомед своих коней против Гектора.

Колеблется и Менелай:

Кто, вопреки божеству, осмелится с мужем сражаться,Богом хранимым, беда над главой того быстрая грянет.Нет, аргивяне меня не осудят, когда уступлю яГектору сильному в брани: от бога воинствует Гектор.

Но послушаем дальше. Как противоречиво, как наивно — и как трогательно-прекрасно!

Если ж Аякса я где-либо, духом бесстрашного, встречу,С ним устремимся мы вновь, и помыслим о пламенной битвеДаже и противу бога…

Сломить и укротить дух таких людей было нелегко. Встретясь в схватке и с богом, они не бледнели и не отступали:

Ныне уже не троян и ахеян свирепствует битва,Ныне с богами сражаются гордые мужи Данаи!

Подобным людям мало свойственно благоразумно считаться с роком, спрашивать себя, не противоречат ли их действия велениям судьбы. Сила и мужество их то и дело грозят опрокинуть предварительные решения рока, и богам все время приходится внимательно следить, чтобы люди не преступили этих решений, чтоб чего не случилось «вопреки судьбе» (hyper moron, hyper aisan). Боги находятся в положении возниц, держащих горячих коней на туго натянутых возжах: всю силу, все свое внимание нужно сосредоточить на этих непокорных конях; только не догляди, — и они понесут так, что и не сдержишь.

Тою порой Аполлон вступил в священную Трою:Сердцем заботился он, да твердынь благозданного градаСила Данаев, судьбе вопреки, не разрушит в день оный.

И Зевс говорит про Ахиллеса:

Сам я страшусь, да, судьбе вопреки, не разрушит он Трои!

И опасения богов не напрасны. Предоставленные самим себе, сила и мужество человеческие, действительно, способны опрокинуть рок; дерзая на невозможное, они невозможное делают возможным.

Только лишь солнце склонилось к поре, как волов распрягают,Храбрость Ахеян, судьбе вопреки, одолела противных.

Однако, понятно само собою, немногого может достигнуть человек «судьбе вопреки». Рок не одолеть, и непрерывно сыплет он на человека свои тяжкие удары. Как же относится к ним гомеровский эллин? Так, как относится всякий, в ком жива и крепка сила жизни:

Если беду на него посылают блаженные боги,Волей-неволей беду переносит он твердой душою.

Часто и любовно употребляет Гомер выражения: tlemosyne, talapenthes thymos, talasifron, polytlas. У нас их упорно переводят «христианскими» словами: долготерпение, многотерпеливый дух, многострадальный, страдалец. Но совсем другое обозначают эти слова у Гомера — не смиренное долготерпение, а стойкость, закаленность души, ее здоровую способность обмозоливаться против страданий. Одиссей говорит:

Если же кто из богов мне пошлет потопление в темнойБездне, я выдержу то отверделою в бедствиях грудью:Много встречал я напастей, немало трудов перенес яВ море и битвах; пускай же случится со мною и это.

Великую защиту от бедствий дали боги человеку, одарив его «могучею стойкостью» (kratere tlemosyne). Архилох говорит, утешая друга в его горе:

Стойкость могучею в дух нам вложили бессмертные боги,В ней нам средство дано против ужаснейших зол.То одного, то другого судьба поражает. СегодняС нами несчастье, и мы стонем в кровавой беде,Завтра в другого ударит. По-женски не падайте духом,Бодро, как можно скорей, перетерпите беду.

Эту-то бодрую стойкость противопоставлял гомеровский эллин судьбе. И в этой стойкости — источник того своеобразного настроения, с которым он смотрел в лицо неизбежности.

«Предо мною — могущественная необходимость» (kratere moi eplet ananke). В жизненно-сильной душе аполлоновского эллина это сознание вызывает какую-то своеобразную примиренность и торжественную решительность. Это вовсе не резиньяция отчаяния, не скорбно-покорное подставление головы под занесенный удар, как думает Нэгельсбах. Настроение здесь совсем другого порядка: раз это неизбежно, раз предотвратить этого нельзя, то — да будет так! Человек, сколько хватает сил, борется, проявляет себя, не считаясь с судьбой; рядом же с этим — глубочайшее убеждение, что неизбежно все случится так, как угодно богам.

Знаю, что свышеЖребий победы находится, в воле богов всемогущих.

И божественное существо этой неизбежности примиряет человека со случившимся. Нечего возмущаться, нечего проклинать богов и бросать им в лицо буйные обвинения.

Пред неизбежностью милый свой дух в груди укротивши, —

человек мужественно и стойко принимает свой жребий, поднимается душою как бы выше себя и сливается душою с велениями неизбежности. Он как бы ощущает тот таинственный ритм, которым полна мировая жизнь, в ощущении которого нестрашными становятся опасности и ужасы личного бытия. Ярко и полно выражает это ощущение великий Архилох:

Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой:Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!Пусть везде кругом засады, — твердо стой, не трепещи;Победишь, — своей победы напоказ не выставляй,Победят, — не огорчайся, запершись в дому, не плачь.В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй;Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.

В этом гармоническом чувствовании мирового ритма, в этом признании божественной сущности судьбы коренится та любовь к року, — amor fati, — о которой в позднейших своих работах с таким восторгом говорит Ницше: «Моя формула для величия человека есть amor fati: не хотеть ничего другого ни впереди, ни позади, ни во всю вечность. Не только переносить необходимость, но и не скрывать ее, — любить ее… Являешься необходимым, являешься частицею рока, принадлежащим к целому, существуешь в целом»…