Прометей, или Жизнь Бальзака - Андрэ Моруа

Эта "Исповедь" была написана и приступе ярости. Бальзак не включит ее в окончательный текст книги, но все же пригвоздит коварную кокетку "к позорному столбу", и сделает он это в романе, который уже зарождается и шевелится в недрах его сознания. "Писатель вознаграждает себя, как может, за несправедливость судьбы". Но куда ехать тем временем? В Париже полным-полно кредиторов. Зюльма предлагает свой дом и дружеское сердце. Он ждал этого: "Какую признательность я испытывал, читая ваше доброе и нежное письмо, на которое я, впрочем, рассчитывал, как некогда рассчитывал Лафонтен на любезное приглашение госпожи Эрвар". Разумеется, он погостит в Ангулеме, но прежде, как раненая птица, укроется в Булоньере, возле той, что всегда перевязывала и врачевала его раны, возле белого ангела - Лоры де Берни.

В этом поместье вблизи Немура его посетил издатель Луи Мам; он рассчитывал получить от автора рукопись "Сельского врача", Бальзак мог показать ему только то, что имел: названия глав. Но если для писателя выносить замысел книги значило уже создать ее, то у издателя были на сей счет иные соображения. Чтобы Бальзак мог целиком отдаться своему труду, друг Зюльмы Карро, молодой художник Огюст Борже, страстный его почитатель, чудесный и самоотверженный юноша, предложил взять на себя заботу о домашних делах великого писателя; для этого он готов был поселиться на улице Кассини. Борже прибыл туда, чтобы сменить госпожу Бальзак. Вскоре он также был ошеломлен ураганом, который бушевал вокруг Оноре.

Борже - Бальзаку:

"Бури, говорите вы, с ужасающей быстротою одна за другой обрушиваются на вас. Меня удивляет только одно, мой друг: как это вы их не предвидели?.. Ведь вы сделали решительно все для того, чтобы тучи нависли над вашей головою, а теперь дивитесь, что сверкают молнии и гремит гром".

Было условлено, что Бальзак станет каждый месяц давать матери сто пятьдесят франков. Весьма скромный процент от суммы его долга. Она еще владела домом (на улице Монторгей) и не бедствовала, но нуждалась. В начале декабря Бальзак возвратился к себе на улицу Кассини, так и не побывав в Ангулеме. После долгого отсутствия он сильно стосковался по Парижу. Эжен Сю писал ему развязным тоном, обычным для завсегдатаев "инфернальной ложи":

"Мой славный Бальзак... Сейчас я отвечу на все ваши вопросы по порядку. Во-первых, о любви. У меня на содержании девица, и я, как уже вам говорил, забавляюсь тем, что бужу в ней ненависть и презрение к моей особе. Как видно, она сильно изголодалась, если, несмотря ни на что, терпит меня. Одновременно у меня любовная связь со светской дамой, которая меня очень мало занимает и Сама также платит мне полным равнодушием... Однако мы сохраняем эти отношения по привычке - ведь в конечном счете в наши годы все видишь в истинном свете, без прикрас, и любовь уже не может быть высокой целью, источником радости или веры".

Эти цинические речи были полным контрастом воркованию госпожи де Берни, которая с нежностью вспоминала о том, как чудесно они провели время в Гренадьере два года назад. Но увы! Dilecta даровала ему истинную любовь, "которая должна была угаснуть". Она уже полностью утратила женскую привлекательность. Откуда же было ему ждать утешения? Гризетки и содержанки его не манили. "Женщина из общества сама не пойдет навстречу моим желаниям, а я работаю по восемнадцать часов, мне буквально не хватает суток, и у меня нет ни времени, ни охоты насиловать свою натуру и ломаться, изображая денди, перед какой-нибудь вздорной бабенкой... Брак принес бы мне покой. Но где найти жену?"

Главным препятствием была его бедность. Славы у Бальзака хватало. Правда, с годами красивее он не стал. Он сильно располнел, внушительный живот и слишком короткие ноги делали его сбоку похожим на пикового туза. И тем не менее Ламартин, встретивший Бальзака у супругов Жирарден, отметил, что стремительный полет мысли заставлял тут же забывать о малопривлекательной внешности этого приземистого толстяка.

"Он ничем не походил на человека нашего времени. При виде его вам чудилось, будто вы попали в иную эпоху и очутились в обществе двух или трех снискавших себе бессмертие людей, группировавшихся вокруг Людовика XIV... Бальзак стоял перед мраморным камином... Дородностью он походил на Мирабо, но его нельзя было назвать грузным; в нем было столько душевных сил, что казалось, будто он легко и весело несет свое тело - не как тяжкое бремя, а как почти невесомую оболочку... Необыкновенно выразительное лицо, от которого нельзя было отвести глаз, очаровывало, завораживало вас. Но больше всего в этом лице поражал даже не ум, а подкупающая доброта... На его физиономии не может даже появиться чувство ненависти или чувство зависти; ему просто невозможно не быть добрым. Но то была не равнодушная, беззаботная доброта, которая читалась на эпикурейском лике Лафонтена, то была доброта любящая, умная доброта человека, знающего цену и себе, и другим... Именно таков и был Бальзак. К тому времени, когда мы уселись за стол, я уже успел его полюбить".

Женщина также могла бы его полюбить. Госпожа де Берни и Зюльма Карро это хорошо знали. Но Бальзак требовал от своей будущей невесты богатства, красоты, молодости, положения в обществе, а сам он мог предложить ей взамен, помимо гениальности, которая в глазах нотариусов мало чего стоила, лишь сто тысяч франков долга.

XV. ПОЯВЛЕНИЕ ЧУЖЕСТРАНКИ

Миф об Адамовом ребре гласит: была

сотворена такая женщина, о какой

мечтает в молодости всякий мужчина, и

явилась она Адаму во сне.

Бальзак

Вот уже несколько месяцев он тешил себя необычайной, нелепой, но чудесной мечтою. Среди множества писем, которые Бальзак получал от женщин, он обратил внимание на одно: оно было отправлено из Одессы 28 февраля 1832 года и подписано: Чужестранка. Почерк и слог выдавали "женщину из общества", больше того, аристократку. После восторженных похвал по адресу "Сцен частной жизни" корреспондентка упрекала Бальзака в том, что, создавая "Шагреневую кожу", он позабыл как раз то, что принесло успех "Сценам", - утонченность чувств. Буйная оргия куртизанки, "женщина без сердца" - все приводило в замешательство загадочную читательницу, и она решила послать автору письмо без подписи. Бальзак на всякий случай подтвердил получение этого анонимного послания через "Газетт де Франс", но его таинственная корреспондентка так никогда и не увидела этого номера газеты. 7 ноября Чужестранка вновь прислала письмо.

"Ваша душа прожила века, милостивый государь; ваши философские взгляды кажутся плодом долгого и проверенного временем поиска; а между тем меня уверили, что вы еще молоды; мне захотелось познакомиться с вами, но я полагаю, что в этом даже нет нужды: душевный инстинкт помогает мне почувствовать вашу сущность; я по-своему представляю вас себе, и если увижу вас, то тут же воскликну: "Вот он!" Ваша внешность ничего не может сказать о вашем пламенном воображении; надо, чтобы вы воодушевились, чтобы в вас вспыхнул священный огонь гения, только тогда проявится ваша внутренняя суть, которую я так хорошо угадываю: вы несравненный знаток человеческого сердца. Когда я читала ваши произведения, сердце мое трепетало; вы показываете истинное достоинство женщины, любовь для женщины - дар небес, божественная эманация; меня восхищает в вас восхитительная тонкость души, она-то и позволила вам угадать душу женщины".

Она и на сей раз не пожелала назвать себя: "Для вас я Чужестранка и останусь такой на всю жизнь". Но она обещала Бальзаку время от времени писать, чтобы напоминать о том, что в нем живет божественная искра. Она угадывала, что ее любимый автор обладает "ангельской душой", которая могла бы понять "пламенную душу", какой была наделена она. Живя за тысячу лье от него, она желала сделаться его совестью и открывать ему вечные истины. "Несколько ваших слов, напечатанных в "Котидьен" [в те времена "Котидьен" была единственной французской газетой, которую русская цензура не запрещала распространять], вселят в меня уверенность, что вы получили мое письмо и что я могу и впредь безбоязненно вам писать. Подпишите: "О.Б.".

Все это - и таинственность, и ангельские ноты, и возвышенный слог - как нельзя больше отвечало внутренней потребности Бальзака, и он, разумеется, не мог пренебречь подобным случаем. 9 декабря 1832 года в газете "Котидьен" было помещено короткое объявление: "Господин де Б. получил адресованное ему послание; он только сегодня может известить об этом при посредстве газеты и сожалеет, что не знает, куда направить ответ". После чего таинственная корреспондентка открыла свое инкогнито. То была графиня Эвелина Ганская, урожденная Ржевусская, принадлежавшая к знатному польскому роду, тесно связанному с Россией; в 1819 году она вышла замуж за Венцеслава Ганского, предводителя дворянства на Волыни, который был на двадцать два года старше ее. Ее сестра Каролина, женщина необычайной красоты и тонкого ума, оставила своего первого мужа, пятидесятилетнего Иеремию Собаньского, ради русского генерала Витта, с которым открыто жила на протяжении пятнадцати лет. Эта "официальная связь" не мешала ей кокетничать с Мицкевичем и Пушкиным, которые благодаря ей сблизились между собою. Царь считал Каролину Собаньскую женщиной опасной и одинаково коварной как в любви, так и в политике. Дамы из этого рода питали пристрастие к людям выдающимся. Но Эвелина слыла более положительной, нежели ее сестра.