Семь месяцев бесконечности - Виктор Боярский

Пригласив ребят в свою палатку на 8.30, я выбрался наружу. Стемнело, ветер неиствовал, особенно в узеньком коридоре между двумя нашими палатками так, что до дверей добрался с трудом. В палатке, несмотря на всю кажущуюся ненадежность ее тонких стенок, было очень тепло и уютно. Горели две свечи (по случаю праздника — обычно мы обходимся одной), Уилл колдовал у примуса, в воздухе стоял чрезвычайно аппетитный и непривычный аромат, напоминающий домашний запах, который обычно бывает на кухне, когда Наташа печет пироги. С наслаждением вдохнул этот уже начинающий выветриваться из памяти аромат. О непогоде напоминали только подрагивание стенок палатки да разбойничий свист ветра в оттяжках. Уилл открыл небольшую, стоявшую на примусе кастрюльку, и я увидел аппетитные тосты с сыром — еще один сюрприз ко дню рождения. Обжигая пальцы, я взял ароматный, подрумяненный ломоть хлеба и надкусил его, осторожно ловя языком свисающие с него по краям желтые горячие и тягучие ручейки сыра. Вкус оказался божественным. Пока не пришли ребята, решили с Уиллом немного обозначить праздник с помощью этих чудесных тостов и бутылочки армянского коньяка. Но профессора не проведешь (сказался, по-видимому, опыт, накопленный им во время общения с нашими полярниками на острове Кинг-Джордж) — едва лишь коньяк окрасил стенки наших бокалов в благородный золотисто-медный цвет, как мы услышали прорывающийся сквозь шум ветра голос Дахо: «Джентльмены, могу ли я войти?» Вместо ответа я распахнул дверь и помог нашему первому гостю забраться в палатку. Профессор снял моментально запотевшие очки и на какое-то время потерял ориентацию в полумраке палатки. Чтобы побыстрее придать его зрению необходимую остроту, я предложил ему золотисто-медного напитка. Кружку, по установившейся у нас традиции, каждый гость должен был приносить с собой — она служила своеобразным паролем. На этот раз все оказалось в порядке, и скоро все три наших кружки столкнулись в едином порыве. Профессор сел рядом со мной, и я смог рассмотреть его повнимательнее. Не удивляйтесь, дорогой читатель, эта возможность посмотреть друг на друга, поговорить по душам представлялась нам крайне редко — последний раз это было в конце августа, на дне рождения Уилла. Во время движения, естественно, особенно не поговоришь. Короткие похожие на обморок перерывы на обед, когда мы в основном были заняты борьбой с ветром, снегом и холодом, не располагали к задушевной беседе, тем более что во время движения лица, как правило, закрыты масками и большими очками. Сейчас я смотрел на Дахо и думал о том, как он изменился: он здорово похудел, совершенно исчезла некоторая сановитость его профессорской фигуры, кожа на щеках и крыльях носа почернела и покрылась характерными для обморожений струпьями, глаза приобрели несколько более печальное выражение, которое, правда, уже после первой кружки коньяка уступило место привычному по началу экспедиции веселому прищуру. Большие пальцы обеих рук Дахо были заклеены лейкопластырем — так он предохранял очень болезненные трещины, образовавшиеся на коже кончиков пальцев рук от резких перепадов температуры и сухости воздуха.

Надо сказать, что эти трещины мучили всех нас без исключения, особенно при выполнении каких-либо мелких, требующих сноровки пальцев работ, как-то вязание узлов, починка одежды, застегивание молний, ведение записей и, наконец, участие в праздниках, когда приходилось, буквально стиснув зубы, держать на весу наполненные кубки. Вот и сейчас, превозмогая себя, мы приступили ко второму тосту, но… в это время в палатку один за другим стали поступать заснеженные гости: Кейзо, Жан-Луи и Джеф. Джеф, поздравив меня прямо на пороге, сказал, извинившись, что не сможет засиживаться долго, так как оставил в палатке Сойера и работающий примус, а поэтому должен через 15 минут уйти. Это сообщение, несомненно, добавило нам организованности и собранности в проведении всего мероприятия. Начал Уилл на правах хозяина палатки и ближайшего соратника именинника. Сделав таинственные пассы руками, он извлек откуда-то из-за спины замотанную полотенцем большую кастрюлю. Крышка взлетела вверх, и мы сначала почувствовали, а затем и увидели огромный великолепный кекс совершенно необычного темно-фиолетового цвета, в точности совпадающего с цветом моей одежды, цветом наших лыж, рукавиц и эмблем. Это был официальный цвет международной экспедиции «Трансантарктика».

Еще дымящийся кекс был разломан на части — именно разломан, так как он и не мог быть разрезан из-за своей воздушности — и прекрасно подкрепил второй тост. Затем, не сговариваясь, шесть хрипловатых, огрубевших на холоде голосов, включая и голос славославящего себя именинника, пропели традиционное «Хэппи берсдэй» и не один раз! Джеф вручил мне открытку с пингвином и пятью пожеланиями от всех ребят. Жан-Луи написал, что надеется отметить мое сорокалетие в следующем году в Ленинграде. Уилл присоединил к этому, добавив от себя пожелание, быть и далее таким же сильным (кто знает, может быть, уже в это время видел меня бессменно идущим впереди на лыжах). Джеф, как истинный навигатор, отметил, что в мое сорокалетие мы прошли 22 мили. Не упускающий случая подтрунить над пунктуальностью и обстоятельностью Джефа Этьенн скорректировал Джефа: «Виктор еще очень молод, ему не сорок, а всего тридцать девять лет». Возникла пауза, во время которой собравшиеся на день рождения выясняли, сколько же лет имениннику. Вот здесь я отметил про себя одно существенное отличие в праздновании дней рождения у нас в стране и за рубежом, а именно: на наших праздниках выяснениями таких незначительных, в общем-то, деталей, как возраст именинника, его имя и прочее, начинают заниматься тогда, когда уже все остальное, более важное, сказано и сделано, во всяком случае, не после второго тоста. Джеф настаивал на своем. Компромиссный вариант нашел сам виновник разгоревшегося спора, предложив считать, к всеобщему и, прежде всего к моему удовлетворению, что Джеф допустил только перестановку чисел, а именно: мне двадцать два года, а прошли мы сегодня по этому поводу сорок миль. Все остались довольны. Я продолжал читать вслух остальные пожелания. С неожиданной инициативой выступил в своем послании профессор, пожелав мне отметить все мои последующие юбилеи, включая и семидесятилетие, в Антарктиде, что представляется заманчивым, но слишком оптимистичным даже для меня. Свой прошлый антарктический день рождения я отмечал тринадцать лет назад, в 1976 году. Кейзо в своем поздравлении использовал китайско-японский звездный календарь, желая мне, как родившемуся в год тигра, тигриной ловкости, силы и свирепости при достижении цели. Я поблагодарил ребят и провозгласил тост за нашу дружбу. Ура! После третьего тоста, еще более усугубившего теплую атмосферу праздника, слово для специального приветствия взял Жан-Луи. Он, оказывается, написал поэму. По его словам, до того стихов он не писал ни разу, хотя, судя по складу характера и незаурядным музыкальным способностям, вполне мог это сделать и, я уверен, не безуспешно. Сейчас же, несмотря на раскрепощающее действие армянского коньяка, заметно волновался, а увидев, что я готовлюсь записать его выступление на диктофон, с деланным испугом вжался стенку палатки и спросил: «Вы работаете для китайского телевидения? Или, может быть, для советского?» И лишь получив твердые заверения от меня, что я работаю в данный момент «фор май вайф энд май фэмили», успокоился и начал декламировать. Поэма была написана на английском с использованием русского слова «спасибо». Я позволю себе, хоть это может показаться несколько нескромным, привести несколько строк из этого стихотворения. Надеюсь, что читатели меня простят, тем более что я и на самом деле такой хороший, как это написано в поэме Этьенна. Итак: