Мистик-ривер - Деннис Лихэйн

– В церкви мы службу заказали на четверг, в девять утра.

– Девять утра, – повторил парень и записал это. – Вы определились с часами бдения?

– Мы проведем его дважды, – сказал Джимми. – Одно между тремя и пятью, а второе – с семи до девяти.

– С семи до девяти, – повторил парень, записывая. – Я вижу, фотографии вы принесли. Это хорошо.

Джимми опустил взгляд на стопку оправленных фотографий, лежавшую у него на коленях. Кейти на школьном выпуске. Кейти с сестрами на пляже. Кейти с ним на открытии «Сельского рая», когда ей было восемь лет. Кейти с Ив и Дайаной. Кейти, Аннабет, Джимми, Надин и Сара в «Шести флагах». Шестнадцатилетие Кейти.

Он положил стопку фотографий рядом на стул, чувствуя в горле легкое жжение, которое прошло, когда он проглотил комок.

– О цветах вы позаботились? – заглянул в свой формуляр Амброуз Рид.

– Я сегодня днем сделал заказ у Ноплера, – ответил Джимми.

– А извещение?

Джимми впервые встретился с ним взглядом.

– Извещение?

– Да, – сказал парень, заглядывая в папку. – Текст извещения, который вы хотите дать в газету. Мы берем это на себя, если вы дадите мне примерный текст. Может быть, вы предпочли бы вместо цветов денежные пожертвования, всякое такое...

Отвернувшись от сочувственного взгляда парня, Джимми уставился в пол. Там внизу под ним, где-то в подвале этого белого викторианского особнячка, лежит в морге Кейти. Она будет лежать голой перед Брюсом Ридом, этим парнем и еще двумя его братьями, когда они примутся за свою работу, начнут ее мыть, бальзамировать, одевать. Их равнодушные наманикюренные пальцы будут сновать по ее телу, вертеть туда-сюда руки и ноги. Они зажмут ее подбородок между большим и указательным пальцами и вздернут его. Они станут причесывать ее гребешками.

Он представил, как его дочка, голая, бледная, без кровинки в лице, станет ждать этих последних прикосновений незнакомцев, которые, может быть, проделают все и очень заботливо, но заботливо холодно, по-больничному. А потом под голову ей в гроб положат обитые шелком подушечки и вкатят ее на каталке в зал для церемоний с кукольным замороженным лицом в ее любимом синем платье. Все будут глазеть на нее, молиться над ней, обмениваться впечатлениями, как она выглядит, скорбеть о ней, пока в конце концов ее не положат в могилу. Она ляжет в яму, вырытую для нее людьми, также ее не знавшими, и Джимми услышит, как на крышку гроба посыплются комья земли, услышит удары, доносящиеся глухо, словно и он вместе с ней слышит их изнутри, из гроба.

И она будет лежать в темноте под шестью футами земли, из которой потом весной прорастет трава, но она не увидит ни этой весны, ни этой травы, не прикоснется к ней, не ощутит ее запаха. Ей суждено лежать так века и не слышать шагов тех, кто пришел навестить ее могилу, не слышать ничего в этом мире, отделенном отныне от Кейти слоем черной земли.

Я убью его, Кейти. Так или иначе, но я разыщу его раньше, чем его разыщет полиция, и я его убью. Я брошу его в яму куда страшнее той, в которую опустят тебя. Я не оставлю им тела для бальзамирования. Он исчезнет, словно и не жил никогда на свете, словно и имя его, и все, чем он был, или думает, что есть, – лишь сон, наваждение, призрак, промелькнувший и забытый еще до пробуждения.

Я найду этого человека, из-за которого ты сейчас лежишь на столе в подвале, и я уничтожу его. А его родные, если есть у него родные, пусть мучаются мукой большей, чем твои родные, Кейти. Ведь они никогда не узнают, что с ним сталось.

И не беспокойся, что я не смогу этого сделать, детка. Папа сможет. Ты этого не знаешь, но папа убивал и раньше. Делал то, что приходилось делать. Сделает это и сейчас.

Он поднял взгляд на Рида-сына, еще непривычного к своему ремеслу и потому терявшегося во время долгих пауз.

Джимми сказал:

– Я хотел бы дать следующий текст: «Маркус, Кэтрин Хуанита, любимая дочь Джеймса и покойной Мариты, падчерица Аннабет, сестра Сары и Надин...»

Шон сидел на заднем крыльце с Аннабет Маркус, тянувшей маленькими глотками белое вино из рюмки, закуривавшей одну сигарету за другой и гасившей их, не докурив и до половины; лицо ее освещала голая, без абажура лампочка. В лице этом чувствовался характер – не то чтобы хорошенькое, но обращавшее на себя внимание. Наверное, думал Шон, вниманием она никогда не была обделена, но, может быть, и думать забыла о таких вещах. Она чем-то напоминала Шону мать Джимми, но без этой ее замкнутости и отрешенности. А еще она напоминала ему его собственную мать – напоминала полнейшим, без усилий самообладанием, что роднило ее, прямо сказать, и с самим Джимми. В Аннабет Маркус Шон видел женщину с изюминкой, но суетного, легкомысленного в ней не было.

– Итак, – сказала она Шону, когда он зажег для нее очередную сигарету, – чем вы собираетесь заняться вечером, когда освободитесь от выражения мне соболезнований?

– Я вовсе не... Она жестом прервала его:

– Я очень вам признательна. Так чем же вы займетесь?

– Поеду навестить мать.

– Правда?

Он кивнул:

– У нее сегодня день рождения. Собираюсь отпраздновать этот день в компании с ней и стариком отцом.

– Угу, – сказала она. – И давно вы в разводе?

– А что, видно?

– Бросается в глаза.

– А-а, но я вообще-то официально не разведен просто мы больше года как расстались.

– Она здесь живет?

– Теперь нет. Разъезжает.

– Вы сказали это с такой горечью: разъезжает.

– Неужели? – Он пожал плечами.

Она вдруг подняла руку.

– Не хочется мне подкладывать вам такую свинью: отвлекаться от мыслей о Кейти за ваш счет. Поэтому можете мне не отвечать. Просто я сую нос не в свои дела. Ведь вы мужчина интересный.

Он улыбнулся:

– Ничего подобного. На самом деле, миссис Маркус, я человек очень скучный. Отнимите у меня мою работу – и ничего не останется.

– Аннабет, – сказала она. – Называйте меня так, хорошо?

– Конечно.

– Не верится что-то, полицейский Дивайн, что вы человек скучный. И вы знаете, что самое удивительное?

– Что же?

Повернувшись на стуле, она взглянула прямо на него:

– Не похожи вы на человека, который посылает фальшивые штрафы.

– Почему это?

– Это ребячество, – сказала она, – а ребяческого в вас мало.

Шон передернул плечами. Его опыт говорил о том, что ребячество раньше или позже может проявить каждый. Особенно это характерно для тех, кто попал в западню, – тогда в ребячестве видишь отдушину.

За этот год с лишним он ни с кем не говорил о Лорен: ни с родителями, ни с немногими своими друзьями, ни даже с их штатным психоаналитиком, о котором как бы между прочим, но не без задней мысли, заговорил его командир, как только на службе стало известно о том, что Лорен ушла от него. Но сейчас в Аннабет, малознакомой женщине, которую постигла утрата, он уловил осторожное сочувствие к его собственной утрате, потребность знать о ней или разделять ее, потребность, как ощущал Шон, увериться в том, что не одна она страдает.

– Моя жена – администратор передвижных театров, – спокойно пояснил он, – и менеджер антреприз, понимаете? В прошлом году по стране ездил «Король танца», где менеджером была она. В таком вот духе. А в этом году это, кажется, «Анни хватает пистолет». Строго говоря, я не совсем уверен, с чем именно она разъезжает в этом году. Странная мы были пара – я имею в виду, в смысле профессий. Можно ли представить себе занятия более противоположные?

– Но вы любили ее, – сказала Аннабет.

Он кивнул:

– Ага. И все еще люблю. – Он вздохнул и, откинувшись на спинку стула, выдавил: – А парень, которому я посылал штрафы... – У него пересохло в глотке, и он покачал головой, чувствуя вдруг неодолимое желание сбежать с этого крыльца, из этого дома.

– Был вашим соперником? – мягко сказала Аннабет.

Шон вынул из пачки сигарету и, закурив, кивнул.

– Как вы мило это сформулировали! Да, назовем это так. Соперник. У нас с женой некоторое время тому назад начались нелады. Мы мало виделись, и все такое. Ну и этот... соперник охмурил ее.

– И вы ужасно обиделись, – произнесла Аннабет, произнесла не как вопрос, а как утверждение.

Шон вытаращил на нее глаза:

– А вы знаете кого-нибудь, кто не обиделся бы?

Аннабет окинула его суровым взглядом, как бы подразумевая, что сарказм его неуместен или же, может быть, что она вообще не поклонница сарказма.

– Значит, все-таки вы ее еще любите.

– Конечно. Да и она, черт возьми, все еще любит меня. – Он загасил окурок. – Она все время звонит мне. Звонит и молчит.

– Погодите, она...

– Я знаю, – сказал он.

– ...звонит вам и ни слова не произносит?

– Угу. Уже восемь месяцев, как продолжаются эти звонки.

Аннабет засмеялась:

– Не обижайтесь, но такой странной истории я давно не слышала.

– Не спорю. – Он смотрел, как вокруг голой лампочки вьется муха. – Но думаю, в конце концов она заговорит. И это меня греет.