Нежные листья, ядовитые корни - Елена Михалкова

Мотя часто заморгала.

– Хватит присваивать себе все лавры, Матильда! Где был директор школы, когда у него под окнами бесновались истеричные дуры? Где были те самые ученики, с которыми он столько лет нянчился как с родными?! А милиция, не желавшая искать ублюдков? А родители школьников?

– Они не хотели связываться с педофилом!

– Черта с два! – гаркнула Маша так, что Мотя вздрогнула – она и не догадывалась, что в Елиной может прорезаться такая голосина. – Про ту мелюзгу все знали, что они врут! Просто никому не захотелось копаться в дурно пахнущей истории!

– Потому что была анонимка! – завопила в ответ Мотя. – Моя, моя анонимка!

– И ни одного доказательства! С каких пор анонимные письма – это готовый приговор?

Маша перевела дыхание.

– Я не хочу сказать, что ты не виновата. Ты виновата, Мотя. Это был плохой поступок, бесчестный. Но ты не смеешь взваливать на себя всю ответственность за то, что в конце концов случилось с жизнью Гудасова. Те люди, которые хором приговорили его, виновны не меньше тебя.

Она дружески взяла в свои руки ее ладонь – теплую, мягкую от впитавшегося крема.

– И прекрати себя грызть. Столько лет самоедения – достаточная расплата за одну подростковую анонимку.

– А за тебя? – шепотом спросила Мотя.

Маша нахмурилась, не понимая.

– Когда обвиняли тебя, я молчала. А тебя… тебя выгнали из секции! Я знаю, мне Стриж говорила! Ты потом заболела! Я видела, как ты плачешь, я хотела тебя утешить, но… но… Я струсила! Я боялась!..

«Ну конечно, она боялась, – подумала Маша. – А после того, как Гудасов попал в больницу, признаться стало и вовсе немыслимо. Это означало расписаться в том, что из-за тебя его уволили, из-за тебя избили, травили, пытались сжечь. Неподъемная ноша даже для очень бесстрашного взрослого. А тем более – для перепуганного подростка».

– Я все знала и ничего не сделала!

Мотя забрала у Маши ладонь. Она держала ее так, словно это была не ее собственная рука, а стухшая рыбина.

– А ты в курсе, что в пяти остановках метро от нас была еще одна конно-спортивная секция? – доброжелательно спросила Маша.

Губанова удивленно посмотрела на нее.

– И раз уж я так страстно любила лошадей, то могла бы уговорить родителей позволить мне ездить туда, – продолжала Маша. – Это был мой выбор: решить, что свет клином сошелся именно на ближайшей конюшне, и сдаться.

Тишина, нарушаемая только приглушенным сопением.

– Тебя бы не взяли, – прогудела наконец Мотя, как встревоженный жук.

– Я даже не пыталась! – отрезала Маша. – Может, ты еще и за это взвалишь на себя вину? Или за Лосину?

Она спохватилась, что в запале сболтнула лишнее, но было поздно: Губанова так и подскочила. Нагая Мотя напоминала теперь не гладкого тюленя, а разбухшую от варки креветку, которую окунули в оливковое масло.

– А что с Лосиной? Машка, ты не молчи! Ты все время молчишь, ничего мне не говоришь!

В свете того, что за последние полчаса беспрерывных убеждений Маша успела охрипнуть, это заявление выглядело вопиюще издевательским.

– На Анжелу напали, – со вздохом сказала она. – Ударили по голове чем-то тяжелым.

Матильда ахнула.

– Где?! Кто?

– Кто – не знаем, а нашли ее в парке, едва живую. Увезли в больницу без сознания.

– У меня телефон ее мужа есть! – Мотя забегала по комнате, забыв о наготе. – Надо же позвонить! У нее же дети!

– Матильда, ёшкин кот!

Мота вздрогнула и в тревоге воззрилась на рассердившуюся Елину.

– Всем уже позвонили! Мужа ее вызвали, он едет. Перестань суетиться. От тебя здесь ничего не зависит. А теперь признайся честно: ты все выдумала о том, что знаешь, кто убийца?

– Почему ты так решила?

– Потому что тогда он стукнул бы по голове тебя, а не Анжелу!

Губанова сдвинула брови. Лицо ее приобрело сосредоточенное и на удивление взрослое выражение. Маша насторожилась.

– Простыня влажная, – Мотя отложила в сторону простыню, явно думая о чем-то другом.

– Матильда!

– Мне надо одеться.

– Для чего?

– Я должна кое с кем поговорить!

Маша помолчала, пристально глядя на нее.

– Правильно, должна, – согласилась она. – Если простыня мокрая, закутайся в полотенце.

– Зачем?

Вместо ответа Маша приоткрыла дверь и позвала:

– Макар! Сережа! Зайдите к нам через пять минут!

Мотя немедленно заметалась. Метание это было непродуктивным: она стремительно протопала по простыне, уронила со стула полотенце и попыталась завернуться в Машину куртку.

– Замри!

К Машиному удивлению, заклинание подействовало. Мотя застыла, вытянув вперед шею.

– Жди! Я халат принесу, – сдерживая неуместный смех, пообещала Маша. – И оставь мою куртку в покое, пожалуйста.

Глава 17

Пришлось постучать раз десять, чтобы им открыли.

– Давай я ногой двину, – предложил Бабкин.

– Спокойствие, только спокойствие, мой нетерпеливый друг! – призвал Илюшин. – Дай людям возможность проявить добрую волю.

– Была у них такая возможность. Не воспользовались.

– Ты преждевременно хоронишь наших дам.

– В свете всего случившегося за последние два дня слово «хоронишь» мне не по душе, – проворчал Бабкин.

И тут дверь распахнулась.

– Нашли? – без предисловий спросил Макар.

Ирина Коваль молча смотрела на него.

– Он спрашивает, папки нашли? – расшифровал Бабкин.

Коваль шарахнулась назад с такой силой, будто ее толкнули.

– Судя по всему, их попытки не увенчались успехом, – поведал Сергею Илюшин.

– Ясен пень! Иначе б мы их тут не застали.

Из-за спины Кувалды выросла маленькая злая Сова.

– Что вам нужно?

Голос ее больше не источал медовую сладость. Больше всего он напоминал лязганье гильотины.

– Хотим сделать доброе дело, – известил Илюшин.

– Карму отполировать, – поддакнул Бабкин.

– Убирайтесь!

Она попыталась захлопнуть перед ними дверь, но Коваль удержала ее.

– Они знают про папки, – одними губами выговорила она.

И без того большие глаза Савушкиной расширились.

– Матильда! – яростно выплюнула она. «Надо отдать ей должное – соображает она быстро», – подумал Бабкин. – Проговорилась, тупая корова!

– Эта тупая корова спасает вам жизнь.

Бабкин бесцеремонно отодвинул Коваль и прошел в комнату. Макар укоризненно покачал головой ему вслед.

– Вы разрешите войти? – осведомился он.

Ира молча сделала шаг в сторону.

– Мы здесь, собственно, с одной целью, – мягко сказал Илюшин, оглядывая творящийся вокруг бардак. – Администрация отеля не хочет предавать это маленькое происшествие огласке. Но если вы видели «скорую», то вас должен был заинтересовать вопрос, кого она увозит.

Люба и Ирка переглянулись. Нет, понял Бабкин, этот вопрос их не заинтересовал. Им было не до того. Все смешалось в доме Облонских: Рогозина, ее досье на каждую из них, папки, которые сперва были в ее номере, а потом пропали, убийство… Им не до выяснения, к кому приезжала «скорая».

– Я так и думал, – кивнул самому себе Макар. – Меж тем вашу бывшую одноклассницу нашли лежащей под елью в состоянии, близком к безжизненному.

Кувалда схватилась за виски.

– Люб, что он говорит?! – простонала она.

– События прошедших суток вас утомили, – посочувствовал Макар. – Понимаю.

– Кого нашли? – напряженно спросила Сова. – Какую одноклассницу?

– Анжелу Лосину. С головой, пробитой тяжелым тупым предметом. Рискну предположить, что кровь осталась на куске асфальтового бордюра, ограждающего дорожку. По-хорошему, его давно надо заменить.

– Что вы несете?!

– Бордюру очень много лет, – пояснил Макар. – Он рассыпается буквально на глазах.

Бабкин против воли испытал сочувствие, глядя на двух ошарашенных женщин. Илюшин в своей светской ипостаси был до омерзения учтив и настолько же невыносим.

Сова прикрыла огромные глаза и постояла так, покачиваясь.

– Анжелу ударили? – спросила она, не открывая глаз. – Куском асфальта?

– Предположительно.

– Когда?

– Ее нашли около полутора часов назад. Вам понятно, что это значит?

Коваль села в кресло, на груду вещей.

– Всего лишь грубая шалость, – процитировал Макар. – А теперь простой пример. Одна загонщица плюс трое обидчиц. Всего четыре. Двух вычитаем – одна мертва, вторая почти. Вам что-нибудь говорит эта арифметика, дамы?

Теперь проняло даже Савушкину.

– Она не может убивать нас столько лет спустя! – голос ее дрожал, и Любка, как ни старалась, не могла с собой справиться.