Хризалида - Варвара Малахиева-Мирович

С начала 1910-х г. переводы становятся основным источником дохода М.-М. Она переводит романы Бернарда Шоу: «Карьера одного бойца» (1911; книга переиздается в переводе М.-М. и по сей день) и «У жертвенника искусства» (1913). В 1913-м вышел роскошный фолиант «Микель-Анджело Буонарроти» — монография Г.Д. Грима[90].

Объемные переводческие труды не мешают М.-М. много путешествовать. Весной 1910 г. М.-М. собирается вместе с М.И. Пришвиным и А.М. Ремизовым отправиться в Лапландию[91]. Этот план не воплотился в жизнь и был заменен другим: вместе с М.В. Шиком и писателем Е. Лундбергом, знакомым ей еще с киевских времен, М.-М. в том же году едет в Грецию (Афины, Элевсин) и Константинополь. В декабре 1910 года М.-М. вместе с Ю.Н. Верховским и Пришвиным навещает Ремизова в Петербурге[92]. Летом 1912 она гостит в швейцарском городке Коппе, где в это время живет с дочерьми Шестов[93]. Подписи под стихами 1913 г.: Москва, Крюково, Воронеж, Уси Кирка и Гунгебург (Финляндия), Варшава. 1914 г.: Воронеж, Москва, Тула.

5

М.-М. и М.В. Шик никогда не жили общим домом.

«Брачные (редкие) встречи были как бы в лампадном свете и в ощущении своей плоти как бы в свете преображения: в силе и славе, какой озаряла ее любовь этого человека»:

Отовсюду веют, реют крылья,Тьмы и тысячи незримых сил.Что решенья воли, что усилья?Да свершится всё, что рок судил.

М.В. Шик подарил М.-М. «кольцо, на котором были вырезаны слова “свет радости, свет любви, свет преображения”. И горько поплатились мы за это кольцо. Он — за то, что от человека, от слабой и грешной женщины ждал этого света. Я за то, что считала себя несущей этот свет. И чувство, нас связывающее, принимала за путь — притом для нас единственный — ведущий к преображению»:

То нездешнее меж нами <…>Не от плоти, не от крови —Духом в духе нам дано.

«Душа монастырская, — так определила меня однажды Танечка Щепкина-Куперник. Мы ехали вместе на дрожках к общему другу Н.С. Бутовой, и Т<атьяна> Л<ьвовна> говорила, — Не могу вас представить ни замужем, ни матерью семейства, ни служащей в как<ом>-ниб<удь> учреждении. Вижу вас только в монастыре. Или странницей — так Вы, кажется, теперь и живете. — Монастырская душа! (с звучным поцелуем в щеку)»[94].

С началом первой мировой войны М.В. Шик был мобилизован и служил в армии в чине унтер-офицера инженерных войск[95].

В 1915–917 гг. М.-М. совершает паломничество по русским монастырям. В 1915 г. пишет стихотворную книгу «Монастырское» (издана в 1923 г.).

Эта книга стала поворотным пунктом в ее творчестве. Каждое стихотворение — отдельная сюжетная новелла. Персонажная лирика, не теряя проникновенной интимности, подсвечивается приглушенной авторской иронией. Лирические многоголосье авторской волей претворяется в эпическую полифонию. В «Монастырском» М.-М. удалось, «учитывая» проблематику и достижения лесковской прозы, без фальши и глянца запечатлеть мир православной женщины (и самосознание, и среду) с ее земными слабостями, со вполне человеческой мерой подлинной веры, без экстатической надломленности и акцентированного индивидуализма, характерных для декадентского богоискания начала века.

«В 45–4>6 лет Оптина пустынь — нимб вокруг головы старца Анатолия, чудесный свет от всех вещей его кельи, куда он меня вызвал после общего благословения»[96]. В феврале 1917 г. — Саввино-Сторожевский монастырь под Звенигородом. Как и ее отец, она порою испытывает потребность в монастырском затворе, однако не получает на этот шаг прямого благословения:

Нет веленья затворитьсяМне в стенах монастыря.

«От 48 лет ряд попыток войти в церковь. Невозможность принятия догматического христианства и церковных канонов»[97].

«Вавочка — бунтовщица, еретик, индивидуалистка до мозга костей. А в религиозной церковной жизни много так болезненно остро для нее неприемлемого, что и тронуть нельзя»[98].

В 1928: «От Флоренского как от “Столпа” я сама отошла[99]. Штейнер также не говорил мне (другим очень говорил то, что я сейчас сама нащупываю интуитивно при дружеской помощи и при ежедневном чтении Арканов[100]. Это отнюдь не уводит меня из церкви, но расширяет ее грани до бесконечности и вкладывает в ее обряды и слова новый смысл и помогает различать исторические надстройки и прослойки, и то “слишком человеческое”, косное, заносчивое, тупое и невежественное (на что наталкиваешься, имея дело с церковниками <…>), помогает не смешивать <…> с искрами веры, богопочитания и богопознания, кот<орые> есть у каждого верующего»[101].

Во время переписи населения 1937 г.: «“Конечно, верующая?” Я ответила: “Да”. На вопрос о православии, сказала: “вне церковности”. Все обернулись. Довольно свирепого вида пожилая службистка спросила: “Как это?” Я сказала: “Очень просто. Верую в Бога, в бессмертие души, в высший смысл жизни, обряды же для меня не имеют такого значения, как у православных”».

6

В 1914–1917 г. вокруг М.-М. составился «Кружок Радости»[102], в основном из детей ее друзей, девушек от 16 до 20 лет, целью которого было «писать рефераты на свободно избранные темы и раз в неделю сходиться в том или ином семейном доме для чтения и обсуждения их при моем участии»[103]. Членами кружка были Олечка Бессарабова, Нина Бальмонт, Алла Тарасова, Ольга Ильинская (сестра артиста Игоря Ильинского), дочь Шестова Таня Березовская, Евгения Бирукова (она станет поэтом и переводчицей), Лида Случевская, дочь художника и организатора Музея Игрушки Н.Д. Бартрама Стана, Софья Фрумкина, а также два юноши — внук Ермоловой и будущий известный врач Коля Зеленин и пасынок Бориса Зайцева Алексей Смирнов. Темы рефератов и докладов: «О злой радости» (Т. Березовская), «Пути женской души» (доклад М.-М.), «О молчании» (О. Бессарабова), «О моменте и религии» (собрание у Случевских, март 1917). В 1940-м году «зам. дочери», как называет самых близких слушательниц М.-М., решили праздновать день рождения М.-М. одновременно с 25-летним юбилеем «Кружка Радости»: «Из этого моего “зеленого кольца”[104] на горизонтах наших уцелело 8–9 человек»[105].

7

В революционном феврале 1917 г. М.-М. загорелась было идеей организации просветительского издательства[106], хотела помочь работе М.В. Шика в одном из «исполнительных комитетов» — «но у нее от слов “директивы” и “номера” разболелась голова, и она ушла поскорее»[107].

В мае 1917 г. М.-М. уехала из Москвы в Киев, где пробыла до октября 1919. Здесь она перевела пьесу Р. Роллана «Дантон» (принята к постановке в Московском Малом Театре)[108]. В августе 1917 г. ушел на фронт ее брат Николай.

В конце сентября М.В. Шик сообщил ей, что его дружеские отношения с давней и общей приятельницей Натальей Дмитриевной Шаховской, дочерью известного общественного деятеля, министра Временного правительства и историка, князя Д.И. Шаховского, перешли в новое качество. Одновременно ей пишет и Н.Д. Шаховская: «Вчера стало ясно, что жизнь моя и М.В. — не разделимы»[109]. Известие, к которому вел ход событий нескольких последних лет[110], оказалось сродни духовному землетрясению и застало М.-М. врасплох: колебались сами основы ее веры. Ей начало казаться, что ангел обернулся демоном. «Не верь, Вава, не смей верить, что черт, появляющийся перед Тобою на стене — это я». М.В. Шик заклинает ее преодолеть искушение безумием: «Вава, не верь ни на один час, ни на одну минуту не смей верить, что Ты одна, лицом к лицу с миром, с ужасами земли, с дуновением преисподней. Я так крепко держу Твою руку, что только смерть сможет вырвать ее у меня, и то смерть не телесная, а духовная»[111].

Устраниться, прекратить общение она не может: этого не позволяет сделать очень сильный материнский компонент ее чувства. М.В. Шик — и опора ее жизни, и одновременно духовный сын и брат, нуждающийся в ее поддержке и привыкший находить утешение в заботе о ней. Его письма убеждают М.-М. принять ситуацию тройственного духовного союза: «если Ты от меня уйдешь, мне будет нечем жить»[112]. Наталье Дмитриевне Шаховской он пишет: «…смею сказать Вам: Наташа, мое дело в отношении В.Г. стало нашим общим, нашим единым делом. Иначе я его не мыслю»[113].

Спустя годы после смерти М.В. Шика и Н.Д. Шаховской пережившая их М.-М. написала для детей мемуарные очерки о каждом из родителей. Вот два эпизода из воспоминаний о Н.Д. Шаховской, относящихся к 1914 и 1941 годам, фиксирующих начальный и конечный этапы их взаимоотношений и многое объясняющих в характере Шаховской.

«Наташа Шаховская, молодая девушка, с задумчивой улыбкой разглядывала елочную игрушку, маленького, изящно сделанного верблюда. Это был мой подарок Наташе.

— Почему верблюд? — спросила она, отчасти уже догадываясь…