Хризалида - Варвара Малахиева-Мирович

Катастрофа будет изживаться годами, затянуться экзистенциальной трещине помогут и непрерывная внутренняя работа М.-М., и сестринское отношение к ней Н.Д. Шаховской, и цемент веры, и сам ход времени, и стихи. Именно на эти годы приходится пик поэтической продуктивности М.-М.: II «том»[128] (1920–1921 гг.) содержит 309 стихотворений; III (1921–1924 гг.) — 807; IV (1925–1927 гг.) — 320. М.В. Шику посвящены ее книги «Братец Иванушка», «Орион», «Остров изгнания»[129].

Материально М.-М. еле сводит концы с концами, выручают публикации детских стихов и редкие переводы, которые помогает добывать М.О. Гершензон; он же регулярно оповещает о нуждах Варвары Григорьевны Шестова и в 1923–1925 гг. из письма в письмо напоминает ему: «Если хочешь сделать доброе дело, пришли Варв<аре> Григ<орьев>не пару новых, только что вышедших франц<узских> романов, особенно с социальной подкладкой»[130]. Если бы не заботы друзей, М.-М. «вместо той, сравнительно благополучной — и спокойной нужды (без голода), в какой прожила это время, легко дошла бы до степеней такой нищеты, где она является уже во всей своей закоснелости, неумытости и беспомощности»[131].

Рождение в 1922 г. первого сына Натальи Дмитриевны и Михаила Владимировича Варвара Григорьевна восприняла мистически: «Мы с Наташей ждали Сережу как чудесное освещение тройственного нашего союза. (Мое участие — вне физической стороны брака, но с правами материнства (что оказалось утопией). “Чудесным” в его появлении на свет было то, что мать его считала себя обреченной на бездетность <…>), когда я увидела его во сне в центре звездного неба, и он сказал мне, что его имя “Астрей”, и потом оказалось, что он родился в день празд<нования> памяти св. Астерии <…> Еще до рождения его Наташа Ш., называла, обращаясь ко мне “наше дитя”». «Сыновность Сергея (обетованная и подтвержденная свободным даром Наташи, когда С. был еще в ее чреве)»[132].

«“Я никогда не видела, чтобы так была женщина влюблена в годовалого ребенка, как ты в Сережу” — сказала мне однажды мать моя в Сергиевские дни». Так, как это делают матери, М.-М. вела тетрадь, где фиксировались первые улыбки, шаги, необычные словечки Сережи.

Портреты М.-М. этого времени: «Какие у нее лучистые глаза, — светлые, сияют»[133], «Вавочка сегодня прекрасна. Синие искрящиеся глаза (даже какие-то лиловые, как фиалки), серебряные искры волос и лица и руки — как искры. Не лучи, не тихий свет, а искры и молнии. И как она еще молода и красива, просто по-женски красива! А ей уже 53 года!»[134]

В декабре 1925 г. М.В. Шика арестовали и после полугодового тюремного заключения выслали в г. Турткуль (Туркестан). М.-М. помогала Н.Д. Шаховской управляться с детьми (Сережей, Машей и родившейся уже после ареста отца Лизочкой). Та, сама находясь на пороге бедности, заботливо уделяла потерявшей регулярную работу М.-М. небольшую часть от своих заработков и писала Шику: «У меня великая радость духовная — о Ваве. Верю, что это по твоим молитвам она теперь так стала нам близка. Велий Бог, творяй чудеса! Ей очень помог Аничкин и Катин отец»[135]. В ссылке М.В. Шик был рукоположен в священники. В мае 1927 г. к нему ненадолго приехали Наталья Дмитриевна и пятилетний Сережа.

Видимо, в связи с арестами в Сергиевом Посаде уничтожается часть семейного архива М.-М.: «То, что было в нем ценного, начиная с писем и записок отца… мои разного рода заметки и стихотворения были сожжены по недоразумению при жизни моей матери <…>, боявшейся “Нет ли в Вавичкином сундучке чего-нибудь интимного, или из молодых лет, когда в партии была социалистической. А теперь надо всё по-другому — коммунистом непременно надо быть”, послушались ее и сожгли, я была далеко»[136].

В декабре 1927 г. М.В. Шик возвращается в Сергиев, недолгое время служит в храме святых Петра и Павла, а затем Сергиев приходится покинуть — там опять начинаются аресты. В конце 1928 семья М.В. Шика поселяется в деревне Хлыстово, близ станции Томилино Казанской железной дороги.

Под новый 1929-й год умирает мать М.-М. Спустя несколько месяцев М.-М. удается переехать из Сергиева в Москву.

Десятилетие в Сергиевом Посаде (с осени 1920 до весны 1930) — помимо преодолеваемых личной драмы и трудностей быта — наполнено (особенно до 1927 года, в котором аресты и высылки священников стали особенно интенсивны) общением М.-М. с семьями художника В.А. Фаворского, историка церкви о. С. Мансурова (до его вынужденного отъезда в 1925-м), скульптором И.С. Ефимовым, семьей В.В. Розанова, о. П. Флоренским, о. С. Сидоровым.

С 1930 г. под некоторыми стихами М.-М. вместе с датой появляется подпись «Малоярославец» — в этом городе, в 120 км от Москвы, поселилась семья М.В. Шика. Приезжая в Малоярославец, М.-М. помогает устраивать домашние детские спектакли (в 1936-м ставят сцену из «Бориса Годунова»). Дети М.В. Шика называют ее Баб-Вав.

10

В 1930-е годы становится всё труднее найти литературную работу. В 1935 она берется за перевод романа Дидро, но этот труд становится душевно непереносим и, видимо, остается незавершенным: «Вдруг поняла в “Bijoux indiscrets”[137] — на 30-й странице перевода — весь непристойный их эротизм. Стало тошно над ним работать. Тошно и обидно. Могла бы на что-нибудь другое пригодиться — моя любовь к слову, к стилю, к чужому творчеству». В 1936 пишет биографию русского актера Щепкина, однако редактор Детгиза И.И. Халтурин ее отвергает. Решается вести переписку с авторами относительно их рукописей в «Пионерской правде», но сразу же выясняется, что «переписываться надо с детьми (!) … с целью “не дать заглохнуть возможному Пушкину” (!)». В 1937: «Странно огорчило меня, что “Труд и знание” сначала приняло, а сегодня вернуло мне игру мою “Сто пословиц”». В 1939: «В ответ на мое нравственное томление по работе и на жизненную важность заработка, мне послано, пусть кратковременное, секретарство у Москвина (депутат, народный артист)». Весна 1941: «Мировичу предложили (Москвин) сделать монтаж “Педагогической поэмы”. Вчера. А сегодня Мирович предложил Алле [Тарасовой. — Т.Н.] сделать для нее монтаж “Родины” (для концерта, для радиопередач). Похоже на то, что Мирович в 72 года приобретает, наконец, какую-то рабочую колею. И выйдет, может быть, из состояния паразитизма. В добрый час, мой брат-осёл!»

Московская жизнь М.-М. проходит среди старых друзей: в Москву переезжает ее гимназическая подруга Леонилла Тарасова, по-прежнему открыт для М.-М. гостеприимный дом Добровых[138].

Наиболее близки ей в это время скульптор И.С. Ефимов и поэты-«филиверсусы»[139] («не могущие или не желающие» печататься, «читающие стихи только друг другу»): Даниил Андреев, мировоззрение которого формировалось не без серьезного влияния М.-М. («Вот еще одно существо, с которым было бы естественно для меня видеться каждый день»)[140], Евгения Николаевна Бирукова[141], П.А. Журов[142]. Своей жилплощади у М.-М. нет, она семь лет кочует по домам и дачам друзей: «страннический посох, / Знак моей беспечной нищеты», о котором она писала еще в дореволюционную пору, становится символом ее жизненного уклада.

В 1934 году М.-М. записывает в дневник: «Я перестала быть поэтом и не могу рассказать себе, как сегодня зарождалось на моих глазах облако и как оно вытянулось лебединым крылом ввысь и заголубело там, и растаяло. И что это было для меня, бывшего лирика.

Ольга <Бессарабова> сказала с ужасом: “Какие плохие стихи у вас 33 года!” Это верно. И всего их штук 7–8 за четыре месяца». Ее поэтическая продуктивность, и в самом деле, падает, стихи отныне приходят лишь изредка: главным литературным делом становится дневник.

Так же, как и одна из ее неизданных поэтических книг, он называется «О преходящем и вечном»[143]. Начатый в 1930-м году, дневник велся до последних месяцев жизни М.-М. в течение 23 лет; его объем — 180 «общих» тетрадей. В жанровом отношении он представляет собой сложное образование: с записями мемуарного характера (редко чисто портретными, но чаще подобранными из разных эпох ее жизни с целью осветить какую-то одну проблему) соседствуют размышления о сиюминутном и злободневном, бытовое дает импульс интроспекциям; в документальное повествование (о судьбах друзей и знакомых, о спасающихся в Москве от голодомора украинцах, о буднях военной Москвы, о жизни в Малоярославце под немцами) включаются интереснейшие литературные произведения, целиком выдуманные (возрождая античные «разговоры в царстве мертвых»[144], М.-М. записывает свои воображаемые диалоги с А.П. Чеховым, Л.Н. Толстым, П.Я. Чаадаевым, М.Ю. Лермонтовым, А.С. Пушкиным. Иногда этот разговор происходит между тремя лицами: в одном из них, например, с ней беседуют Лесков и Лев Толстой). В тетради дневника попадают и стихотворные экспромты, которые, не имея возможности дарить что-либо другое, М.-М. любила преподносить близким в дни их рождений. Здесь же и выписки из читаемых мемуаров Андрея Белого, стихотворений Хлебникова, дневников Толстого, записи припомнившихся стихотворений сестры, А.Г. Малахиевой. Дневник-эпопея, ведущийся для себя и — одновременно — в расчете на читателя из будущего. «Осколки прожитых дней. Зачем они? Кому могут понадобиться? Не знаю. Они попали мне в глаз. И если я <их> не извлеку на эти страницы, они будут мешать “видеть, слышать, понимать”. Вероятно, для этого и нужно их записать. Только для этого»[145].