На музыке. Наука о человеческой одержимости звуком - Дэниел Левитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поиски Крика побудили меня воспринимать свой недостаток опыта как разрешение на инакомыслие в области когнитивной нейробиологии и вдохновили на выход за узкие границы собственного понимания.
Как-то раз утром я приехал из отеля в лабораторию Урсулы, чтобы начать работу пораньше. «Пораньше» для меня означало семь утра, а Урсула была там с шести. Пока мы сидели у нее в кабинете за компьютерами, Урсула поставила чашку с кофе на стол и посмотрела на меня с озорным блеском в глазах: «Ты бы хотел сегодня встретиться с Фрэнсисом?» Совпадение меня поразило, потому что всего за месяц до этого я познакомился с Уотсоном, вместе с Криком получившим Нобелевскую премию.
Я запаниковал: на меня накатило давнее воспоминание. Когда я только начинал работать звукорежиссером, Мишель Зарин, менеджер одной из лучших студий звукозаписи в Сан-Франциско под названием Automatt, устраивала у себя в офисе вечеринки с вином и сыром по пятницам после работы, куда приглашала только близкий круг общения. Я несколько месяцев работал с неизвестными группами вроде Afflicted и Dimes и наблюдал, как в пятницу днем к ней в кабинет устремляется элита рок-сцены: Карлос Сантана, Хьюи Льюис, продюсеры Джим Гейнс и Боб Джонстон. Как-то раз в пятницу она сказала мне, что в городе будет Рон Невисон — звукорежиссер моих любимых пластинок Led Zeppelin, который также работал с группой Who. Мишель пригласила меня к себе в кабинет и показала, где встать в образовавшемся полукруге. Люди пили и болтали, а я почтительно слушал. Рон Невисон, похоже, не обращал на меня никакого внимания, а с ним-то я как раз и хотел познакомиться. Я посмотрел на часы — прошло 15 минут. На стереосистеме в углу играла музыка Боза Скэггса (одного из клиентов студии). Прозвучали «Lowdown» («Грязная правда») и «Lido» («Лидо»). Прошло уже 20 минут. Познакомлюсь я с Невисоном или нет? Зазвучала песня «We’re All Alone» («Мы совсем одни»), и — как это часто бывает с музыкой — ее слова словно проникли мне под кожу. Я решил взять дело в свои руки. Подойдя к Невисону, я представился. Он пожал мне руку и вернулся к своему разговору. На этом все. Позже Мишель меня отругала — такие дела так просто не делаются. Если бы я подождал, пока она меня представит, она напомнила бы ему, что я тот самый молодой продюсер, о котором она с ним говорила, потенциальный ученик, воспитанный и вдумчивый молодой человек, с которым она хочет его познакомить. Невисона я так больше и не увидел.
В обед мы с Урсулой вышли на улицу навстречу теплому весеннему ветру Сан-Диего. Над головой раздавались крики чаек. Мы дошли до угла кампуса Солка, откуда открывался лучший вид на Тихий океан, и, миновав три лестничных марша, поднялись в профессорскую столовую. Я сразу узнал Крика, хоть он и казался довольно слабым: ему было далеко за восемьдесят, и в дверь осторожно стучалась девятая круглая дата. Урсула указала мне на место справа от него, примерно через четыре человека.
Разговор за обедом превратился в настоящую какофонию. Я слышал обрывки разговоров о гене рака, который только что идентифицировал один из профессоров, и о расшифровке генов зрительной системы кальмара. Кто-то рассуждал о фармацевтическом вмешательстве для замедления потери памяти, связанной с болезнью Альцгеймера. Крик в основном слушал, но иногда говорил таким тихим голосом, что я не мог разобрать ни слова. Когда профессора закончили есть, обеденный зал наполовину опустел.
После десерта Крик по-прежнему сидел через четыре места от меня и оживленно разговаривал с соседом слева, сидящим к нам спиной. Я хотел познакомиться с Криком, поговорить об «Удивительной гипотезе» и узнать, что он думает о взаимосвязи между познанием, эмоциями и двигательным контролем. Что ученый, открывший структуру ДНК, расскажет о возможной генетической основе музыки?
Урсула, почувствовав мое нетерпение, сказала, что познакомит меня с Фрэнсисом перед выходом. Я уже разочаровался, представив себе разговор вроде: «Здравствуйте. До свидания». Урсула взяла меня за локоть; в ней всего метр сорок семь, и ей приходится тянуться, чтобы взять меня за локоть. Она подвела меня к Крику, который беседовал с коллегой о лептонах и мюонах. Она прервала его: «Фрэнсис, — сказала она, — я только хотела представить тебе своего коллегу, Дэна Левитина из Макгилла, который работает со мной над Вильямсом и музыкой». Прежде чем Крик успел сказать хоть слово, Урсула потянула меня за локоть к двери. Тут у Крика загорелись глаза. Он выпрямился в кресле. «Музыка, — произнес он, отмахнувшись от своего коллеги по лептонам, и добавил: — Я хотел бы как-нибудь побеседовать с вами об этом». — «Ну что ж, — заметила Урсула лукаво, — у нас прямо сейчас есть немного времени».
Крик поинтересовался, проводили ли мы какие-нибудь нейровизуализационные эксперименты, и я рассказал ему о наших исследованиях музыки и мозжечка. Его заинтриговали наши результаты и вероятность того, что мозжечок может участвовать в музыкальных эмоциях. Роль мозжечка в том, чтобы помогать исполнителям и дирижерам следить за временем в музыке и поддерживать постоянный темп, уже была хорошо известна. Многие также предполагали, что этот орган участвует в отслеживании музыкального времени у слушателей. Но при чем же тут эмоции? Какая может быть эволюционная связь между эмоциями, измерением времени и движением?
Прежде всего, какова вообще эволюционная основа эмоций? Ученые пока даже не пришли к единому мнению о том, что это такое. Мы различаем эмоции (временные состояния, которые обычно являются результатом какого-то внешнего события, настоящего, вспоминаемого или ожидаемого), настроения (более длительные состояния, которые могут иметь или не иметь внешнюю причину) и черты характера (склонность проявлять определенные состояния, например «она в целом счастливый человек» или «он вечно недоволен»). Некоторые ученые используют слово «аффект» для обозначения валентности (положительной или отрицательной) наших внутренних состояний, а слово «эмоция» — для обозначения конкретных состояний. Таким образом, аффект может принимать
