Аргонавты 98-го года. Скиталец - Роберт Сервис

— Ну, моя драгоценная, — уверял я ее, — все опасности, сомнения, отчаяния, скоро будут позади. Локасто и все остальные превратятся в тени, чтобы никогда больше не путать мою маленькую девочку. Великий мрачный Север исчезнет, растает в солнечном краю цветов и песен. Ты забудешь его.

Вдруг она встревоженно сказала мне:

— Посмотри, посмотри на радугу. Не правда ли, как прекрасно! Как великолепно!

Я залюбовался зрелищем. На реке выпал ливень и облака, внезапно рассеявшись, открыли двойную радугу несравненной красоты. Ее двойная арка гак стройно изгибалась над городом, как будто была нарисована там. Каждый обруч был безукоризненно очерчен, прелестен по оттенкам, нежно лучезарен, совершенен по чистоте. Мне никогда не приходилось видеть двойной радуги такой безупречной расцветки. Опираясь концами в реку, она взлетела над золотоносным городом, как видение, полное небесной прелести.

Берна положила голову на мое плечо; губы ее касались моих и слабо шевелились.

— Милый, до первого июня. Не обмани меня, любимый, не заставь меня ждать.

Я вернулся на заимку. Все шло хорошо, но я чувствовал мало желания приняться за работу. Я был как-то странно утомлен, как бы обессилен, но все же снова взялся за свою лопату, хотя тело мое противилось каждым мускулом. Я никогда так не чувствовал себя раньше Что-то со мной было неладно. Я был слаб, сильно потел по ночам, мне не хотелось есть.

— Ну, — сказал Блудный Сын, — все кончено, нам осталось только ликовать. По моим вычислениям мы промыли двести шестьдесят тысяч долларов. Это составит сто три тысячи на нас четырех. Около трех вам стоила добыча золота; так что в общем на каждого придется по двадцати пяти тысяч.

Какой ликующий вид был у всех, у всех, кроме меня. Я чувствовал, что деньги потеряли для меня всякий интерес теперь, потому что я был болен, болен.

— Ну, в чем дело? — спросил Блудный Сын, пытливо уставившись на меня. — Ты выглядишь, как привидение.

— Я и чувствую себя так же, — отвечал я. — Боюсь, что со мной творится что-то неладное. Мне хочется прилечь на минутку, ребята… Я устал… Первое июня у меня есть дело первого июня. Я должен сдержать слово, я должен… Не давайте мне спать слишком долго, братцы. Я не должен пропустить. Это вопрос жизни и смерти! Первое июня.

Увы, первого июня я лежал в госпитале, метался и бредил в когтях тифозной горячки.

ГЛАВА XXI

Я лежал в постели и сильная тяжесть давила меня, так что, несмотря на все усилия, я не мог двинуться. Мне было жарко, невыносимо жарко. Кровь кипела, пробегая по моим жилам. Мускулы горели. Мозг отказывался работать. В нем царили мрак, застой и паутина, как в склепе. По временам у меня были странные проблески, полные ужаса и отчаяния. Кроваво-красные огни и пурпурные тени сменялись в моем сознании. Потом начались галлюцинации.

В них всегда была Берна. Сквозь множество гримасничающих, искаженных смехом лиц, постепенно вырисовывался и постоянно парил прелестный задумчивый образ. Мы были оба в странных костюмах, я и она. Они напоминали платье времен первых Георгов. Мы бежали, спасаясь от кого-то. Я был полон страха и тревоги за нее. «Мы убегаем», думал я.

Нам надо было перейти через болото, отвратительную трясину, и наши преследователи были за плечами. Мы пробовали идти по трясущейся почве, но тут я вдруг замечал, что она начинает погружаться. Я бросался к ней на помощь и тонул тоже. Мы были положены по шею в мягкую тину, а там, на берегу, не спуская с нас глаз, стоял наш главный преследователь; он смеялся над нами, он радовался, видя нашу гибель. И в бреду лицо этого человека казалось мне странно похожим на лицо Локасто.

Мы были в беседке из роз, она и я. Это было все еще в глубине истории. Мы, казалось, находились в дворцовом парке. На мне были чулки и камзол, а на ней длинное развевающееся платье. Воздух был полон благоуханий и солнечного света. Птицы распевали. Фонтан рассыпал в воздухе дождь сверкающих бриллиантов. Она сидела на траве, а я прижимался к ней, положив голову на ее колени. Я видел над собой ее лицо, склонившееся как лилия. Нежными пальцами она обрывала розу, и лепестки, подобно снежинкам, падали на меня. Потом меня неожиданно схватывали и отрывали от нее люди в черном, грубо старавшиеся заглушить ее крики. Меня увлекали прочь, бросали в зловонную темницу. Затем, однажды ночью, меня потащили снова, привели в залу, полную мрака и ужаса, и поставили перед свирепым судилищем. Они произнесли мой приговор — смерть. Главный инквизитор поднял маску, и в этих крупных чертах я узнал Локасто.

Затем наступила новая фаза моего бреда, в которой я боролся, чтобы добраться к ней. Ока ждала меня, томилась, надрывала себе сердце в тоске по мне.

«О, Берна, я должен увидеть тебя, должен, должен. Пустите меня к ней… сейчас… дорогая. Она зовет меня. Она в тревоге. О, ради бога, пустите меня, говорю вам… Она в селе. Вы не смеете держать меня. Я сильнее вас всех, когда она зовет… Пустите… пустите… О, о, о, вы делаете мне больно. Я слаб, да слаб, как ребенок… Берна, дитя мое, моя бедная девочка, я ничего не могу поделать. Гора давит меня. Слиток золота лежит на моей груди. Они сжигают меня. Мои жилы в огне. Я не могу прийти… Не могу, дорогая… я устал…»

Затем — лихорадка, бред, дикое метание по подушке, все миновало, и я остался лежать слабый, обессиленный, беспомощный, покорный своей судьбе.

Я был на солнечном склоне выздоровления. Блудный Сын оставался со мной до тех пор, пока была опасность, но теперь, когда я повернул за угол, он возвратился на ручьи, и я остался только в обществе своих мыслей. Я корчился и извивался на своей узкой койке. Мне казалось, что время никогда не пройдет. Я желал только одного: скорее поправиться и снова выйти. Потом, думал я, я женюсь на Берне и уеду «в ту сторону». Мне опротивели и страна, и все остальное.

Я лежал, думая обо всем этом, как вдруг заметил, что человек на соседней койке старается привлечь мое внимание. Его принесли в это утро, и он объяснил, что ушиблен лошадью. У него было сломано ребро и сильно разбито лицо. Он очень страдал, но был в полном сознании и делал мне слабые знаки.

— Послушайте, товарищ. Я узнал вас, как только уставил свои буркалы. Вы не узнаете меня?

Я с удивлением посмотрел на забинтованное лицо.

— Неужели вы не признаете человека, который чуть не спустил вас в шахту?

Тогда с содроганием я увидел, что это был Червяк.

— Это не лошадь так отделала меня. Это человек, — сказал он хриплым шепотом. — Вы знаете этого человека, самого ужасного дьявола во всей Аляске, Черного Джека: Будь он неладен! Он повалил меня и исколотил. Но я рассчитаюсь с ним когда-нибудь. Я только подстерегаю его. Я не хотел бы быть в его шкуре за самый богатый участок в Клондайке.