Легенда о ретивом сердце - Загорный Анатолий Гаврилович

Наступила тишина, слабо мигало круглое отверстие у двери, будто глаз, затянутый мутной пленкой.

— Ночью... ночью!

Потом все смолкло, но не для Муромца. Все еще гудело в ушах, эхом отдаивалось в сердце. Встал на ноги, чувствуя, как что-то большое, важное возвращается к нему, хоть и не давал себе отчета в том. что произошло. Но это не было игрою больного воображения. II он стал ждать. В одном этом уже была победа над великим князем, над темницей, над самим собой. Мысль его лихорадочно работала. Выплывали картины, от которых крепко билось сердце, как уже давно не билось. Неужто мог он подумать, что жизнь кончилась, что никогда не видать ему белого света?! Нет, этого не могло быть. Ведь это только испытание... Нужно стиснуть зубы и терпеть. Вся его жизнь — мор, пожары, кровь, голодные дети... Он на Руси! Русь еще ждет его! Звякала цепь, отмеривала пять шагов свободы. Пять обычных шагов, за которыми лежала страна, огромный многоцветный ковер, который выткала природа, такой яркий, ослепительно-праздничный, что страшно становилось при мысли о ночной темноте... Илейка подошел к стене, нащупал кольцо... Попробовал выдернуть... Нет, не поворотить его — слишком крепко сидит оно, зажатое зубами камней.

Вдруг послышался неясный шум, заскрежетало по двери, гулко стукнуло... С бьющимся сердцем выпрямился Илейка, держа в руках холодную цепь. «Что наверху? Ночь пли день, снег или зелень? Это они, они! Добрыня и воитель древности Александр! Скорее, скорее! Они могут споткнуться, их могут убить...» Но вот распахнулась дверь, н на ступеньках показался Алеша Попович. В руках у него горела восковая свеча.

— Сюда, — прошептал он так, что Илейка задрожал всем телом.

Вошел Добрыня, свалил с лестницы чье-то безжизненное тело. Суровые, дышащие тяжело, они предстали перед Илейкой. Теперь он чувствовал себя слабым и маленьким перед ними... Все трое не могли сказать ни слова. Алеша опустился на колени, пролил воск, укрепил свечку. В руках у него оказалось кузнечное зубило, поставил его на звено цепи. Добрыня вытащил из-за пояса тяжелую кувалду. Удар следовал за ударом, все глубже и глубже врезалась сталь в железо, с каждой минутой возрастала надежда, Илейка поглядывал на дверь — ему все казалось, что в последнюю минуту ворвутся дружинники, бояре и сам князь. Жалобно звякнула цепь, упала на землю. Только одно звено осталось на ноге.

— Идем, Илья, — подхватил под руки Добрыня.

Илейка сделал пять шагов и остановился:

— Не могу дальше…

— Иди, Илья, иди! — строго приказал Добрыня.

— Шагай! — поддержал Алеша.

Скрипнув зубами, Илейка сделал еще шаг. Ноги его пошли сами собой, а сзади подталкивали, тащили побратимы. Вот она прет на него, освещенная скудным светом пасть подземелья — гулкая, пустынная, забравшая часть его души. Скорее, скорее отсюда! Илейка уже сам торопил храбров, пусть бы только побыстрей уходило всё в прошлое. Алеша запер дверь на засов.

— Пошли, — прошептал Добрыня, и они зашагали темным длинным коридором, натыкаясь на стены. Просветлел выход, задернутый решетчатой дверью. Здесь сидел, прислонять к степе, стражник, и было похоже, что спал. На шеломе его виднелась большая вмятина, уста прикипели. Еще раз екнуло сердце — а ну как закрыта решетка? Но она была открыта. Шагнули за нее, и теплый вечер пролился на них, замигали звезды, как бережно несомые свечки. Земля поплыла под ногами Илейки вдохнул воздух, опьянел, захмелел от первого глотка.,. Чувствовал, что падает, но друзья тащили его под локти, шептали горячим шепотом;

— Иди, Илья, иди!

Сколько раз слышал он это! Жизнь всегда толкала его вперед, когда он готов был упасть и не подниматься. «Иди, Илья!» говорила она, и он шел, превозмогая холод, стужу и боль.

Прошли по двору. Нее здесь было незнакомо Илейке. Какие-то хоромы и башни, и кущи деревьев, и длинные ряды поволок дуга на дуге. Кругом ходили люди, кое-кто из них останавливался, прислушиваясь к тому, чем бы мог звякать идущий. Но побратимы ни на что не обращали внимания. Они подошли к одной повозке, на которой лежала целая гора пахнущего лыка. Поворошили кучу, положили на нее Илейку, упрятали. Телега затряслась.

— Н-но! — послышался голос Алеши.— Ишь ты, упрямая, но-о, я из тебя дух вышибу, воронье мясо! Медвежьи шерсть!

— Стой! Ты кто?

— Я добрый молодец, без коз, бел овец, была бы песенка, — представился Алеша.

— Куда? — спросил вратник.

— На Бабин Торжок, с ночи получше место займем. Дреговичи дань прислали — четыре воза лаптей и три воза калиновых дудок! — весело отвечал Попович. — Что с этой голи влить?

Вратники захохотали.

— Неужто три воза?

— Ей-богу, три! Теперь вся Киянь от мала до велика будет дудеть с утра до ночи и в лаптях ходить. Хочешь лаптишки?

— Давай, что ли,— пробасил вратник,— дома люблю ходить — мягко...

— И мне! Для лешего — шлепает по ночам босиком, спать не дает.

— Бери, бери! Не жалко — дреговичи теперь сами босиком бегают, и князь их босой на столе сидит. Да вот они — его лапти!

— Ты не части, — хмуро протянул вратник и неожиданно ткнул копьем в самую середину кучи.

Острие вонзилось в бедро Илейки, но он не вскрикнул, только лицо покривилось от боли. Ткнет еще — и тогда конец. Вратник не ткнул. Он подхватил копьем пару лаптей и сбросил к йогам.

— Эти, что ли, княжеские?— спросил повеселевшим голосом, не видя, как скатывается с острия па древко струйка крови.

— Эти, эти! — с готовностью подхватил Алеша,— Носи, в лаптях правда ходит...

Выехали па площадь, пересекли ее и свернули в глухую улицу, потом какими-то переулками и пустырями гнали до тех пор, пока не оказались у Кузнецких ворот. Ворота как раз запирались.

— Куда на ночь глядя? — недовольно бросил стражник с лицом мужика, да и секира у пего была простая, боевая.

— На Василев, — отвечал Алеша, — войско там князь собрал, а идти не в чем! Спешно надо лапти доставить.

— Ладно, вези! Опять степняки, будь они прокляты! Когда уже мир придет на нашу землю? Всю Русь шаром покатили.

— Мир придет, — отвечал Попович, подгоняя лошадку,— царство божье не придет, а мир будет!

Выехали на пустынную и звездную дорогу, вздохнули свободно, вытащили из-под лыка Илейку. Он сел в повозке, зажимая рукою рану иа бедре. Он был на свободе, а где-то совсем рядом, рукой подать, ходила воля — сила и молодость! Жадно смотрел в небо, все выше забирался мысленным взглядом в необъятный звездный мир...

...А там все еще горела ровным пламенем восковая свеча — жертва злому духу подземелья. Вот она наконец осела, пустила густую копоть, огонек погас, чуть еще тлел фитиль. Но вот и он погас, наступил полный мрак...

У ворот детинца вратник смотрел на руку и говорил своему товарищу:

— Когда я ладонь поранил? Вся в кровище.

...Все дальше катилась телега, поскрипывали немазаные оси.

— Никак в толк не возьму,— все изумлялся Добрыня, хлопая по спине Алешу,— Муромца везем! Слышишь, ты? Вот он с нами живой сидит! Молви, Илейка, слово!

— Хорошо, — ответил Муромец и упал навзничь на мягкую гору лаптей.

Побратимы только теперь увидели кровоточащую рану и поспешили ее перевязать.

— Укатали сивку крутые горки, — прошептал Добрыня, низко склонившись над Ильей,— как постарел-то... сед, бледен... Ни кровинушки...

— Ничего! — сказал свое вечное слово Попович. — Отойдет, еще и на коня сядет.

Повозка покатилась под уклон, и немало новехоньких лаптей нашли утром путники на дороге в Василев...

Илейка открыл глаза с первым проблеском зари. Все было так чудесно! Он лежал в сенях высоко над землей, и ему были видны вырисовывающиеся из сумрака лесные дали и широкая светлая лента реки с одинокой ладьей. Красные борта ее бросали по волнам алые мячики. Круче- вые столбы, подпиравшие кровлю сеней, были расцвечены разными цветами, а по потолку петухи с радужными хвостами. И все это глядело так весело, так непостижимо ново. Это было третье рождение Илейки здесь, в Василеве, в тридцати верстах от Киева.