Легенда о ретивом сердце - Загорный Анатолий Гаврилович

— К бою! К бою! На слом!

— На лучину их пощепать! Не по нас вороны летят!

А воронье уже действительно взметнулось в небо черной громадой.

— Станем на костях!

— Сами падем костьми за обиду русскую!

Но уже дрогнули русские, стали отступать. Илейка видел, как они толпились на мосту, срывали, ломали перила, падали в воду. Другие бросились вброд, но вязкий берег остановил коней, и всадники попадали в грязь, стали сбрасывать шеломы и панцири. Их били стрелами. Похолодело сердце Илейки, когда увидел, как бежит великий князь по берегу и снимает багряницу. Его отбивают четверо угров, сами гибнут под ударами десятков горячих клинков. Неужели все?

— Алеша, Добрыня! Назад!— крикнул Илья побратимам и поскакал к мосту. Едва пробились на другой берег. Стрела проткнула щеку Добрыни и вышла сзади шеи, у Поповича кольчуга в крови, будто алыми лентами перевился. Запомнилась плывущая по реке золотая хоругвь. Строгий лик равнодушно смотрел в небо. Остатки княжеских дружин собирались у леса. Подвезли воду в бочках, чтобы смыть кровь и напиться. Раны залили медвежьим салом.

— Где князь? Где Владимир? — спрашивали дружинники тревожными голосами друг друга. Они не знали и не могли знать в таком смятенном бегстве, что великий князь стоял под мостом по пояс в воде, смотрел на обросшие зеленою тиною бревна и читал побелевшими губами «Отче наш». Копыта коней били в самое темя, и он забывал слова молитвы. Так стоял под мостом до поздней ночи, слушая жуткие голоса лягушек. Только тогда выбрался из-под него и переплыв на другую сторону, вышел к киевской дороге.

В Киев он прибыл со смердом, которым вез на торг репу.

Последнее испытание

Поздней осенью 998 года, когда скованная морозом, разоренная бесконечными войнами русская земля еще дымилась грудами пожарищ, трое богатырей ехали верхами по степной дороге. Брызгала из-под ледяных корок студеная вода, блестки инея лютовали в воздухе... клетчатые следы лаптей, кованых каблуков, мягких пошевней, ископыть угнанной скотины, плоские широкие следы верблюжьих копыт, глубоко вдавленная колея проехавших здесь телег и кибиток — все это застыло в холоде, как суровая летопись. Дорога войны. То здесь, то там лежала на обочине вконец разбитая повозка степняков; в черных гниющих будыльях желтели остовы лошадей, а то и череп, оплетенный травой; грязное тряпье висело на колючках шиповника и печально помахивало вслед храбрам. То справа, то слева возникали свеженасыпанные курганы, и сиротливо торчали на них воткнутые копья с лошадиными хвостами. Одинокий промелькнул каменный крест — приземистый и невзрачный, чуждый этому необъятному простору. Храбры опустили головы к земле и читали серый, сшитый ледяными иголками пергамен дороги... Вот тут печенег сходил с коня и втыкал копье в землю, тут стая волков вышла на дорогу и шла по ней некоторое время, а вот кто-то крупным наметом скакал в обратную сторону. И еще многое было написано на унавоженной степной дороге. Илья приостановил коня, наклонился над лужей, покрытой прозрачным ледком. В ней застыл обломок браслета из зеленого стекла — любимое украшение киевлянок. О чем он говорил, скованный холодом обломок? О той, кто была когда-то горожанкой, а, плененная, потеряла все, томясь в рабстве. Быть может, она была молода, хороша и ее любили... Быть может, она была невестой, матерью или готовилась стать ею? Быть может! Наверное, так. Но дорога катилась, и всего нельзя было прочесть — столько ног прошло, столько судеб решилось.

Невеселые мысли навевала степь храбрам. Алеша тихонько пел песню, закрыв глаза и раскачиваясь в седле:

Светла горенка твоя,

Мелом белена,

В два окошечка она

Косящаты-ы-их...

А в окошечко глядит

Светел месяц...

— Забыл дальше... Помню только: «Спи, гудочек, не придут злые люди...» Баба пела...

И от Алешиной песни становилось легче на душе, сердце отходило, мысли летели куда-то далеко, совсем по другой дороге. Мечталось о чем-то таком, чего и не было никогда, а если и было, то какими скудными крохами!

Навстречу шел странник — старый, седой, за плечами котомка. Забрызган грязью по пояс. Снял шапку, поклонился.

Илья остановил коня:

— Откуда идешь, старче?

— От зари... домой, сыне, к очагу, — ответил калика и поднял на храбра темное лицо.

— Да где же дом твой?

— Недалече. Мойско-озеро знаешь, что у господина Великого Новгорода? Так от него к Пскову еще верст шестьдесят.

— Ходил куда, старче? — полюбопытствовал Алеша.

— А недалече... В землю христианскую. Свят и стар муж поводили меня по тем местам до Назарета, и до Хеврона, и до Ердана, а потом у индеев черномазых был. Бедно живут индеи, а есть и богато — кто как может, — отвечал рассудительно старик. — В корову верят… И есть у них такие огромные животины — слоны, значит. Нос у каждого до земли и по два зуба торчат.

— Да чего ж ты пёр в этакую даль? — спросил Алёша.

— А поглядеть, — прищурился старичок,— как люди живут, посмотреть и себя показать. Вот приду и всё как есть на бересте нацарапаю. Сколько берез раздену — лес! Во сколько видал! Я ведь грамоте разумею, у нас под Новым городом каждый смерд грамоте умеет...

— И как это ты уцелел? — удивился Добрыня. — Печенеги небось до самой этой Индеи кочуют?

— Воина скрозь… Все воюют.

— Сколько идешь так? — спросил Иль.

— Не упомню. Годков восемь, и все на ногах. На печь бы пора, да не усижу ведь — пойду за Варяжское море.

— А слону эту длинноносую можешь начертить тут? — спросил Алеша.

— Могу! — с готовностью согласился старик и, разбив палкою лед, стал тыкать конец ее в грязь и рисовать на земле что-то неуклюжее, нелепое.

Нарисовал, хитро поднял палец:

— Во каков!

— Тьфу ты! — сплюнул Алеша. Да где у нее хвост? Спереди али сзади?

— Сзади, сзади! — заторопился старик и стал показывать палкой.

Потом он поклонился низехонько и поплёлся дальше. Храбры долго оглядывались на него, пока он не стал величиною с муравья, маленького муравья, несшего свою кроху…

И снова потянулась скучная дорога. Хрипло хохотала сорока. Срывались и летели редкие снежинки, таяла на шеях коней. Заблудшее перекати-поле неохотно переворачивалось на неровных боках и вдруг, подхваченное ветром, делало скачок над головой. Глушь, безлюдье… Ещё один человек попался на дороге — гонец с заставы. Он скакал в Киев. Лицо будто гриб ядовитый — посинел от холода в легком кафтане. Бросил поводья, засунул озябшие руки в рукава.

— Далече до заставы? — спросил его Добрыня.

— К утру поспеете, — отвечал гонец, шмыгая носом.

— Что печенеги?

— Шалят... Да вы напрямик езжайте. Мимо камня того Синегоркиного.

Илейка вздрогнул:

— Какого камня?

— А вон там виднеется бел-горюч камень... Поляница печенежская зарыта под ним. Как с левой руки окажется, вы направо забирайте. Десяток верст срежете...

— Какая поляница? — не выдержал Илейка, побледнел.

— А бог ее ведает! Сказывают, злая ведьма была и много наших на тот свет отправила. Сюда сам хакан частенько жалует. Он и приволок этот камень Латырь. Направо, значит, валите. К утру поспеете.

Гонец пришпорил коня, порысил. Тих и темен стоял Илья, не сводил глаз с виднеющейся в степи белой точки.

— Вот и дорожка, — сказал Добрыня через некоторое время, показывая на едва заметную в почерневшей траве тропку.

— Догоню! — бросил Илейка, круто повернул в степь.

Храбры только переглянулись, «Скорей, скорей!» — мысленно подгонял коня Илейка, спешил, как будто мог увидеть ее живою, все не верил, ему все мерещилось, что она там.

Камень лежал огромный — десяти человекам не под силу, белый, в глубоких морщинах. Вокруг него ничего — только полусгнившие стебли травы да черный покоробленный репейник. Ветер дул, колючие листья царапали на камне какие-то письмена...

Так вот где пришлось встретиться, вот ты где, Синегорка! Сколько уже не видел тебя и не увижу теперь... Ударить бы копьем в этот камень, расколоть его надвое... Нет, всему конец... Долго держала ты меня в плену, на всю жизнь глаза занозила... И вот теперь освободила.