Без лица - Хари Кунзру

Уоллер — опасный враг, особенно в сочетании с Фендер-Грином. Это Джонатан и пытается донести до Гертлера; его предупреждения напрасны. Пол как будто чувствует, что больше ему нечего терять. Он перестал делать уроки, отказывается носить галстук и целыми днями расхаживает по комнате для занятий, болтая о русских степях, водке и крахе плутократии, смешивая Россию и коммунизм, до тех пор пока они не сливаются в одно — свободная страна свободного сознания, где он сможет укрыться от мороча, школы и Фендер-Грина. Он никогда не был в России. Он поехал бы туда хоть завтра, если бы мог. Джонатан тихо слушает и постепенно уходит в себя. По крайней мере, один из них должен быть начеку.

Первый ход Фендер-Грин делает спустя несколько дней. Поутру Джонатан дрожит от холода в банном домике, стоя под одной из тонких струек холодной (полезно для позвоночника!) воды, играющей роль душа. Он уверен, что здесь больше никого нет, и удивляется, слыша под соседним распылителем какой-то шум. Обернувшись, он видит Уоллера, материализовавшегося ниоткуда: тот намыливает внушительный член и похотливо надувает губки. Пока Джонатан промаргивается, Уоллер подходит ближе и тянется к нему, будто хочет поцеловать. Несмотря на полусонное состояние, Джонатан реагирует быстро — отталкивает мальчишку и хватает полотенце, чтобы прикрыться — как раз вовремя, чтобы увидеть, как Хоггарт вваливается в душ в сопровождении пары префектов. Все подстроено, и Хоггарт явно разочарован, увидев, что Бриджмен и Уоллер находятся в разных концах душевой. Тем не менее он читает лекцию об аморальности! «Воздержание! Грех! — качая пальцем перед носом у Джонатана, он опаляет его прогорклым дыханием. — Что бы там ни говорил доктор Ноубл, с тобой что-то не так, Бриджмен. В тебе есть что-то нездоровое».

Гертлер продержался еще три дня. В ту же субботу, за несколько минут до обеда, Джонатан случайно заходит в комнату для занятий и видит, как бледный Пол стоит на коленях возле своего чемодана, окруженный прихлебателями Фендер Грина. Он укладывает бюст Ленина поверх одежды и бумаг.

— Проверь свои вещи, Бриджмен, — говорит Портер, более высокий из двух префектов; его жилетка и усы такие же, как у славного вожака. — Чтобы чертов жид, случаем, не стащил чего-нибудь.

Джонатан смотрит на Гертлера, тот пожимает плечами:

— Давай. Проверяй, если хочешь.

— Не будь идиотом.

У Гертлера красные глаза. Похоже, что он плакал.

— Твоя забота, — вставляет реплику Портер.

Мэннинг, стоя у окна, насмешливо хрюкает.

— Они говорят, что я украл пятифунтовую банкноту из бумажника Уоллера, — бормочет Гертлер.

— Мы ничего не говорим, — ухмыляется Мэннинг. — Мы нашли эту чертову штуку у тебя. Чертов вор.

— Что будет дальше?

— Все уже было. Бриггс везет меня на станцию на четырехчасовой поезд.

— Я пойду и поговорю с доктором Ноублом.

Гертлер кажется бесконечно усталым.

— Ничего хорошего из этого не выйдет, — говорит он.

Джонатан настаивает. Исполненный решимости, он отправляется к доктору Ноублу, но по дороге с ним что-то происходит. Он замедляет шаг. Может быть, думает он, это неразумно. Может быть, Гертлер наслаждается положением аутсайдера. Он носит свой коммунизм, как значок. У его семьи есть деньги, много денег. С ним наверняка ничего не случится плохого. Джонатан не хочет привлекать к себе внимание. Он должен смешаться с фоном и не высовывать голову без необходимости. Выждав какое-то время, он возвращается и говорит Гертлеру, что доктор Ноубл не передумал.

— Спасибо за попытку, Джонни, — говорит Гертлер. — Я этого не забуду.

Он дает Джонатану адрес своего отца, и Джонатан обещает писать, несмотря на то, что знает (и это знание поднимается в нем, как тошнота), что не напишет. Они расходятся в противоположных направлениях, он и Пол; один вырывается наружу, другой углубляется вовнутрь. В половине четвертого они стоят возле двуколки, пока Бриггс запрягает капризную старую лошадь.

— До свидания, — говорит Гертлер.

— Послушай, Пол… — начинает Джонатан. Он хочет рассказать ему о себе, дать ему хоть какую-то правду, с которой тот сможет уехать. Но это все слишком сложно, он не знает, с чего начать. — Удачи тебе, — неловко завершает Джонатан. Они жмут друг другу руки.

— Передай привет Оксфорду. Скажи, что я скоро приду и сожгу там все дотла.

С этими словами Пол Гертлер уезжает. Джонатан возвращается в кабинет и смотрит на освободившийся стол, полупустую книжную полку. Редко когда он чувствовал себя таким одиноким.

— Орхидеи, — говорит доктор Ноубл, — могут принимать различные формы.

Со времени исключения Гертлера прошла неделя, и он обматывает проволокой деревянный чурбан, чтобы сделать опору для нового эпифита.

— Кроме того, они могут казаться разными видами. Это отражено в их народных названиях, основанных, как это часто бывает, на воспринимаемом сходстве, связи между цветком и каким-то другим аспектом природы. К примеру, орхидея-голубка — Peristeria elata, тигровая орхидея — Odontoglossum grande, очаровательная японская орхидея, похожая на летящую птицу, различные «башмачки», и особенно — Aceras anthropophorum, чьи соцветия из мелких желтых цветков неизбежно напоминают нам о человеческом теле. Полагаю, даже больше, чем корень мандрагоры, хотя мне неизвестны предрассудки, которые сопровождали бы этот вид.

Джонатан передает ему секатор.

— С другой стороны, некоторые орхидеи — активные обманщики. Разновидности кориантеса заманивают насекомых притягательными сексуальными ароматами, запирают в себе и выпускают только тогда, когда те нагружены пыльцой. Цветок жестоко манипулирует желаниями маленькой мушки в собственных целях. Декадентская красота. А над всеми стоишь ты, мое золотце, так элегантно и так бессовестно.

Что-то падает и разлетается на куски. Джонатан нечаянно смахнул на пол цветочный горшок.

— Неловко, Бриджмен, — говорит доктор Ноубл, качая головой.

Джонатан опускается на колени, чтобы собрать черепки. Копошась возле коричневых поношенных оксфордских ботинок Ноубла, он соображает, что эта речь была адресована не ему, а ящику, стоящему перед ними, — точнее, его небольшому обитателю с яркими желто-красными лепестками.

— Ophrys apifera, более известная как пчелиная орхидея. Да, моя дорогая, разумеется, я о тебе. О тебе, точное подобие самки пчелы, готовой к оплодотворению. О твоем соблазнительном аромате. Он помогает тебе надуть бедную рабочую пчелку, мечтающую о любви. Помогает заманить ее вовнутрь.

Ноубл отрывает взгляд от маленького цветка и наклоняется, чтобы посмотреть, как Джонатан возится на полу.

— Мы не рождены, мистер Бриджмен. Мы сделаны. Я, к примеру, не всегда чувствовал себя предназначенным для педагогической службы. Я происхожу из поколения девяностых — и все мы такие. Парниковые цветочки. Мы жили ради искусственного рая, экзотики, чудачества. И все же, когда мне стало ясно, что образ эстета от себя уже ничем не отскоблить, я вошел в классную комнату. И вот я здесь, мистер Бриджмен. Вот я здесь.

Он вновь обращается к пчелиной орхидее, с восхищенной нежностью поглаживая роскошную лженасекомовидную нижнюю губу цветка:

— Зачем бороться за натурализм? Вот что нас интересовало. Истинное искусство никогда не отрицает себя. Кстати, Бриджмен, мистер Хоггарт намекнул мне, что не очень рад видеть тебя в своем Доме. Он убежден, что вы с Полом Гертлером оказываете дурное влияние на остальных. Что ты на это скажешь?

— Сэр, я ничего дурного не делал. И Пол ничего.

— И Пол тоже ничего не делал. Гертлер ушел, Бриджмен. Возможно, он найдет себе где-нибудь более подходящее место. А что касается ничегонеделания, в этом, вероятно, вся проблема. Недеяние порождает все виды зла. Когда у нас есть время для размышлений, мы наиболее уязвимы. Ты интересный случай, Бриджмен. По крайней мере, я так считаю. Мистер Хоггарт со мной явно не согласен. Как бы то ни было, ты должен попытаться кое-что скрыть и тщательно поработать над тем, чтобы вписаться в команду.

— Я…

— Предлагаю крикет. Вот что я отвечу мистеру Хоггарту. Так как место в университете тебе уже гарантировано, непосредственная цель твоего пребывания в Чопхэм-Холле достигнута. Тем не менее рано еще поздравлять себя с победой. Для твоего же блага следует удерживать внимание на происходящем. Иначе ты рискуешь, Бриджмен. Избыточная погруженность в себя. Это, как ты понимаешь, распространенная проблема. Хорошо, что за несколько веков своего существования английская система частных школ выработала для нее решение. Это крикет, Бриджмен. Каждый аспект крикета доказывает, что это чудесная игра: ее формальная жесткость; ее растянутость во времени; усеченная цветовая гамма, демонстрирующая нам зеленый и белый мир, сконцентрированный вокруг стремительной красной точки. Удар по мячу — вот, Бриджмен, доказательство высшего интеллекта! Крикет — пережиток более медленной эпохи, эпохи, позволявшей себе праздность для того, чтобы размышлять о сущности времени и пространства. Крикет, при всей его сложности, со всей его орнаментальностью, можно назвать последним цветком эпохи барокко. Что может быть возвышеннее? Игра, подобная… подобная идеальному автомату, но автомату, каким-то образом пронизанному духом. Игра, которая заставляет и игрока, и зрителя выйти из своей оболочки, сквозь завесу вульгарного смысла уловить музыку сфер. Что может быть красивее? Это сама жизнь!