Порфира и олива - Жильбер Синуэ

— Чего ты ждешь, почему не раздеваешься полностью? — спросил Коммод.

Если бы атлетические упражнения — прямое наследие греческого гимнасия — в Риме не было принято выполнять совершенно обнаженными, такое предложение могло бы навести на мысль, что император имеет совсем другие виды.

— Я жду, пока Наркис не закончит, — улыбнулась молодая женщина.

— Дело как раз сделано, — отозвался растиравший тренера юноша. — Наш Цезарь готов.

Тогда Коммод поднялся. Его тело, густо смазанное жиром, лоснилось. Он предложил Марсии в свой черед лечь на освободившееся место, что она и исполнила, между тем как он бросился на песок палестры и стал разминаться, чтобы скорее согреться.

Это было одно из тех чарующих летних утр, что способна подарить миру одна лишь Италия. Небо резко синело, на нем не было ни облачка. Разве что изредка какая-нибудь птица, стремительно пролетая, бросала мимолетную тень на светлый квадрат палестры.

Марсия предала свое тело, теперь совсем нагое, массажу Наркиса. Его нежные горячие пальцы пробегали вдоль ее спины, расслабляя мышцы, скользили по бедрам, пробуждая в молодой женщине ощущение, близкое к блаженству.

А Коммод все упражнялся там, на солнцепеке. Его движения, легкие и точные, как и это гармонически сложенное тело, до известной степени подтверждали в глазах народа его «приобщение к божественности». В то время как обычай, сложившийся начиная еще с царей Эллады, предписывал, чтобы скульпторы, создавая изображения владык, приделывали их головы к телам, изваянным с какого-нибудь неизвестного атлета, Коммод в отличие от своих предшественников сам позировал для традиционной статуи обнаженного властителя, что также прибавляло ему обаяния как императору, близкому к простонародью. Толпа ценила и то, что он спускается с олимпийских высот, где нравилось пребывать его предкам, чтобы предаваться битвам на арене, будто самый что ни на есть простой гладиатор.

Цезарь неожиданно прервал свои упражнения и повернулся к Марсии:

— Ты как-то странно разглядываешь меня. О чем ты думаешь?

— Думаю, что ты красив, — пробормотала она, всецело поглощенная беспокойством о том, как выбрать удобный момент, чтобы затронуть вопрос о христианах, приговоренных а Карфагене. Нет, не сейчас. Необходима крайняя осторожность. Император не выносит, когда с ним во время тренировок заговаривают о серьезных делах.

Коммод хихикнул не без фатовства.

— В самом деле, Цезарь, после Александра, ты бесспорно самый красивый из императоров.

На сей раз комплимент исходил от высокопоставленного дворцового распорядителя Эклектуса.

Он так бесшумно проник в палестру, что никто не заметил его появления.

Если не считать Иакинфа, Эклектус был единственным христианином, официально принятым в приближенных к императору кругах. И он же был единственным истинным другом Марсии среди высокопоставленных сановников Рима. Ценой немалого терпения ей удалось пристроить его на место, подобающее особо доверенному лицу, которое он теперь и занимал.

Коммод раздраженно напомнил:

— Разве я не говорил, чтобы меня не беспокоили?

— Цезарь, когда ты узнаешь, что за причина подвигла меня нарушить твою волю, ты не сможешь не одобрить мой поступок.

Эклектус, хоть и будучи по рождению египтянином, по складу характера походил на римлянина больше, чем столичные квириты. Всегда, даже в самые невыносимо знойные дни, облаченный в белоснежную тогу, он в любых обстоятельствах сохранял достоинство и суровость. Коммод находил в его повадке какие-то черты сходства с Марком Аврелием, это поневоле завораживало его.

— Слушаю тебя.

— Матерн.

Император насилу сдержался, чтобы не вздрогнуть. Имя главаря банды, воина-дезертира, за несколько месяцев стало таким же знаменитым, как имя Спартака.

— Матерн, снова, вечно этот Матерн! Какой еще подлый удар он нанес? Ибо я предвижу, что ты сюда явился не затем, чтобы сообщить о его поимке.

— Увы, Цезарь. Зато шпионы только что известили нас, что этот человек со вчерашнего дня в столице. С ним группа сообщников. Он собирается, переодевшись в кирасу преторианца, смешаться с твоим эскортом и во время празднества в честь Кибелы и Аттиса похитить тебя.

Коммод, Наркис и Марсия почти одновременно вскрикнули, пораженные немыслимой дерзостью такого плана.

— Следовательно, Цезарь, — продолжал сановник, — мудрость предписывает тебе отказаться от намерения участвовать в этих торжествах.

У властителя Рима глаза полезли на лоб:

— Как? Императору, верховному жрецу, не принять участия в церемонии? Невозможно! Кибела никогда мне этого не простит.

— Но опасность...

— Опасность? Разве потомок Геркулеса отступает перед опасностью? Умолкни, христианин! Ты ведешь нечестивые речи.

Эклектус бросил быстрый взгляд на Марсию, и та кивком головы дала ему знак успокоиться.

— Твоя воля будет почтительно исполнена, — вздохнул Эклектус. — В любом случае знай, что я не собираюсь сложа руки ждать, когда эти несчастные примутся задело. Я дал приказ разыскать их и схватить. Будем надеяться, что это произойдет вовремя.

— Изида не может покинуть нас, — заявил Коммод, и взгляд его затуманился.

Затем он отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

Эклектус поклонился, отступил назад, но не ушел, а скромно приблизился к Марсии. Молодая женщина поднялась и машинально набросила на плечи хламиду. Благородство, сквозящее в каждом слове и движении сановника, всегда необъяснимым образом пробуждало в ней стыдливость.

— Приветствую тебя, — сказал он с несколько принужденной улыбкой, — и счастлив убедиться, что ты чувствуешь себя хорошо. Ты еще прекраснее и блистательней, чем всегда.

Теперь он окончательно повернулся спиной к Наркису и Коммоду. Не прерывая любезной речи, он извлек из складок своей тоги маленький свиток папируса и быстро передал его молодой женщине.

— Благодарю тебя, Эклектус, — обронила фаворитка, мгновенно пряча послание. — Твои комплименты для меня драгоценны, ибо знаю: ты искренен наперекор обычному кривлянию, в котором не устают изощряться придворные.

Засим сановник тотчас ретировался.

— Клянусь Марсом! — в ярости вскричал Коммод. — Этот пес Матерн и впрямь переходит все границы.

— Зато подумай, господин, — заметил Наркис, — ведь на этот раз у нас будут все возможности его задержать. Решившись пробраться в город, этот разбойник сам лезет в ловушку.

Марсия отошла в сторонку. Встав за колонну так, чтобы скрыться с глаз обоих мужчин, она торопливо развернула папирус, только что доставленный египтянином. Послание было кратким: