Желтый дом. Том 1 - Александр Зиновьев

Послание на

И нерешенная одна

Осталась у меня задача:

Давно хочу послать всех на...

Подальше, говоря иначе.

И знаю, не отважусь я

На это мизерное дело.

Да и похабить всех и вся

Порядком, в общем, надоело.

И правил я таких держусь,

Формулировки упрощая:

Кого обидел — не сержусь,

Кому должон — тому прощаю.

И если на твоем пути

Я повстречаюсь ненароком,

Не надо страсти, пропусти,

Я прошмыгну тихонько боком.

И вам, пожалуй, повезло,

Что не был никому помехой.

Я был способен делать зло,

А сотворил — достойно смеха.

И вновь встает, встает она,

Та нерешенная задача.

Я не могу послать вас на.

...А как же поступить иначе?

Кто мы

Очень характерный пример для социальной психологии: надо же кому-то и землю копать, и улицы подметать, и... Говорится это с таким видом, будто всякий волен выбирать себе путь: честные люди выбирают копать землю, а проходимцы — двигать вперед теоретическую физику. И никто почему-то не говорит со вздохом, что кому-то надо же быть министрами, генералами, членами Политбюро. Эти мысли у меня возникли после того, как старая ханжа из нашей спецгруппы, ведающая перепечаткой и правкой рукописей и сверкой цитат, пыталась свалить это дело на меня, а когда это не удалось, закатила мне нотацию о честных тружениках и ловкачах. Конечно, то, чем я занимаюсь, далеко не теоретическая физика, но все равно считка чужой дребедени отныне не мое дело.

Институт на сей раз я покидал методом наглого ухода. На площадке меня остановил Добронравов, попросил подождать, он распишется в книге, ему нужно в городское отделение Общества, а это — нам по пути.

Ты думаешь, я стукач, сказал Добронравов, задумчивым взглядом проводив черные «Чайки». Чушь, я стукач не больше, чем твой друг Учитель. Знаешь, что я такое? Сначала я был русский националист в самом примитивном смысле: русский народ должен жить не хуже грузин, армян, евреев и европейских народов. Потом я понял, что русский народ сам приложил все силы к тому, чтобы жить хуже всех. Он исторически выведен жить по-свински. И я стал русским интернационалистом в следующем смысле: пусть русский народ не в себе растворяет другие народы, а сам растворяется в них, облагораживая своей кровью человечество. Но скоро я понял, что и это — ошибка. Русский народ не может облагородить человечество, он может его только опаскудить, то есть приучить жить и других также по-свински. И моя жизненная доктрина приняла в конце концов такой классически ясный вид: мне на всех и на все начхать. Конечно, если мне представится удобный случай, я, может быть, и выкину хохму. Но это лишь в случае, если. Смотри, что там такое делают?

Я обернулся, куда указывал Добронравов. Рабочие сверлили голову Маркса и ввинчивали в нее острые шипы. Но так, чтобы шипы не были заметны до тех пор, пока о них не уколешься. А если уколешься, чтобы не было понятно, обо что и зачем.

Итоги и перспективы

Подвожу итоги своего творчества. Оказывается, я не так уж мало сделал. Двадцать статей для мелких и средних партийных чиновников. Около тридцати малых и довольно больших кусков для речей и книг высоких руководителей. Маленькая заметка под моим именем в захудалом аспирантском сборнике. Большая статья для секторского сборника, которая никогда не будет напечатана. Короче говоря, все продукты моей деятельности для меня, надо признать, потеряны. Но я об этом не жалею. До тех пор, пока можешь безжалостно расставаться с прошлым, имеешь какие-то шансы сделать нечто стоящее в будущем. Я все свои надежды возлагаю на будущее, хотя и не вижу в нем ничего хорошего.

И хватит заниматься критиканством и нытьем. Люди абсолютно все воспринимают в том виде, в каком это соответствует их привычкам, вкусам, уровню интеллекта и интересам. И никогда и ничто — объективно, ибо этого «объективно» вообще нет. И поступают люди сообразно этому своему восприятию, сообразно обстановке и опять-таки своим интересам. Существуют, конечно, какие-то общепринятые оценки поступков как дурных, так и добрых. Но эти оценки формальны или лицемерны. Если поступок ненаказуем ощутимым для данного индивида образом, он всегда найдет ему субъективное оправдание, как бы к нему ни относились другие индивиды. Так что все происходящее нормально. Хотя оно и омерзительно, но оно нормально. И ничего другого нигде и никогда не было и не будет. Надо лишь отбросить иллюзии и перестать страдать из-за омерзительности происходящего. Ибо ты сам есть частица этого. Аминь!

Голоса

Но снова чудные я слышу голоса.

Одним на долю выпадает долгая жизнь, а другим — мгновение. Но это мгновение иногда стоит долгой жизни. Вот представь себе. Теплое солнечное утро. Небо голубое. Большое зеленое поле. Мы построились для атаки. Кони храпят. Командир эскадрона вскинул сверкающую шашку в небо...

А ты за кого сражался? За красных или за белых?

А не все ли равно? Я же погиб и тем самым искупил свою вину, если был в чем-то виноват. И разве в таких делах бывают виновные и невинные, правые и неправые?

А дальше?

Мы помчались. Молча, а не с дурацким громовым «Ура!», как показывают в ваших кино. Сначала молча. Кричать мы начали немного позже, когда сошлись на поле. Но не «Ура!», а каждый свое. И записать это невозможно. И странно, наши крики были тише молчания.

А дальше?

Началась сеча. Не рубка, а именно сеча. Рубка — это когда конные бегущих пеших убивают. А сеча — это сражение. Теперь сражений уже не бывает. И не будет больше. А на нашу долю выпало настоящее сражение. Может быть, последнее в этом мире.

А дальше?

Меня убили. Но прежде чем мне рассекли голову надвое, я сам снес чью-то голову. Ты не сможешь понять, какое это великое наслаждение — срубить голову врага в сражении! Нет, это не наслаждение, а ликование. Хочешь, я научу тебя, как это сделать?

Зачем? У нас сражений не бывает. Не с кем сражаться. Нечем сражаться. Незачем сражаться. У нас просто убивают. И предпочитают тихо душить.

Жаль мне тебя. Разве это жизнь?! Мужчина должен хоть раз в жизни встретить врага лицом к лицу и вступить с ним в сражение.

У нас нет антагонистических противоречий. У нас нет врагов. У нас возникают неантагонистические конфликты, но они преодолеваются...

Что же, каждому свое. Прощай. Мне пора. Видишь, наш эскадронный вскинул клинок. Кони храпят от нетерпения. Сейчас мы помчимся в атаку. Забавно, когда я упаду на землю с рассеченным надвое черепом, я все равно буду крепко сжимать эфес шашки. Так крепко, что, когда закончится сеча и кто-то захочет вынуть шашку из моей руки, ему это не удастся, и он вынужден будет отрубить мне руку. Запомни: мужчина даже мертвый должен держать в руках оружие. Мужчина без оружия — это...

...Это рядовой советский человек. Ладно, скачи в свою атаку, лови мгновение жизни, а мне надо выспаться. Мне завтра к шести утра на овощную базу — картошку перебирать. Прощай!

Исповедь

Когда я был маленький, я пытался дрессировать паука, каким-то образом оказавшегося в ванне. Отец долго и нудно пояснял мне, что это бесполезно, так как у паука нет второй сигнальной системы. Я в этом деле, конечно, ничего не смыслил и продолжал командовать пауку: «Вперед!», «Стоять!», «Назад!». Иногда паук команде повиновался, и я торжествующе поглядывал на отца. Иногда паук мои команды игнорировал, и тогда отец торжествующе изрекал: «Ну, что я тебе говорил?!» Мать советовала отцу не мешать мне проявлять естественное для человека стремление к власти и тренировать волю, а то я расту совершенно бесхарактерной тряпкой. Даже двухлетние малыши меня обижают: я не способен оказывать им сопротивление. Вечером отец смыл паука водой. Я два дня потом не мог успокоиться. Отец оправдывался: не можем же мы из-за какого-то паука неумытыми ходить! Мать упрекала отца в непедагогичности: паука надо было поймать, посадить в банку, а после мытья выпустить обратно в ванну. Отец сказал, что он пытался поймать, но не смог. На этом мое врожденное стремление к власти и тренировка воли прекратились.

Надежды

Беседа с Тваржинской была для меня полной неожиданностью. Оказывается, они у себя в отделе на партийном собрании обсудили мою персону и решили ходатайствовать перед дирекцией о переводе меня к ним. Они решили, что у них более здоровый коллектив и они перевоспитают меня. Я согласился перейти в отдел Тваржинской, но поставил свои условия. Пару библиотечных дней. Пока — чисто научно-техническая работа, в основном — переводы с английского и немецкого. Втянусь в работу — буду работать над темой «Логика и антикоммунизм». Работать в двух планах: 1) спекуляции антикоммунистов на логике; 2) подлинная логика (диалектическая?) против антикоммунизма. Тваржинс-кая была в восторге. Кроме того, я ей подкинул идею, что в секторе логики недооценивают идеологическую борьбу нашего времени, что сами впали в позитивизм, а на меня и Учителя свалили свой грех. Глаза Тваржинской, когда она меня слушала, сверкали от гнева. А я про себя потешался. Пока меня переведут (могут и не перевести, Смирнящев может запротестовать — он не хочет выпускать меня из-под своего контроля, еще надеется на что-то), пройдет месяцев пять-шесть. Там — летние отпуска. Пока втянусь в работу отдела, пройдет года два. В общем, имею шансы года три сачковать. Тваржинская обещала взять с повышением оклада сразу на двадцать рублей. На этом можно спекульнуть! Надо распространить слух о моем переходе. Вот так вообще и течет вся наша жизнь. Не поймешь, где зло, а где благо.