спящая красавица - Дмитрий Бортников

Она смотрела на меня не мигая, не отрываясь. Она втягивала носом воздух. Конечно, потянуло человеческим духом! Среди этого пепелища внезапно она уловила запах человечинки. Сквознячок... Откуда-то дует, пробормотала она, дует... И поежилась.

Мы все могли уползти, подохнуть, утонуть, исчезнуть! Смыться! Это была развилка! Перекресток! Камень! Пустой камень! Никакой надписи! Мы могли переглянуться с сестрой и тихой сапой, на полусогнутых съебаться в переулочек! Тоже могли пойти на запах! Довериться своему нюху!

А вот мать... Она не могла уползти. Она не могла закрыть глаза. И даже! Свет был такой ослепительный! Он ослеплял даже закрытые глаза! Да. Вот так это было. Вот так...

Мне было так хорошо с ней здесь. В ее могиле. В реке... Она вернулась домой. Может быть, в этот день, впервые, в первый раз за всю жизнь, я был в мире с самим собой. Может быть... Да. Под этим небом. Странным, цвета лазури... Цвета кристалла...

Идолы юности не знают ни зла, ни пощады. Я не дотрагивался до ее тела. И в голову мне это не приходило. Так здесь было спокойно, так неподвижно. Я лежал рядом, с открытыми глазами, и вода то набегала, то отходила... В небе стояло огромное облако. Оно напоминало гору, гигантскую гору, вершина которой была недосягаема. Как гора, покрытая туманом, утренняя, пророческая гора... От этого облака, от этой горы веяло тревогой, исполнением судьбы. Меня начала бить дрожь.

И тут, в этот момент, я обнял свою сестру! Свою мертвую сестру! Повернулся к ней лицом и обнял! От нее веяло холодом!.. Холодом и рекой! Темной рекой! Я отскочил, и она снова, взбив фонтанчик, погрузилась в воду. Туда, к себе...

Я будто обнял свою испуганную душу. Она так не хотела в смерть... В свой дом. Она кричала: «Нет, не надо! Смерть! Так холодно! Не надо смерть, не надо! Оставь меня здесь! Боюсь боюсь боюсь!»

Я едва смог отдышаться.

Душа?! Да у меня не было этого слова! Не было ни слова, ни души. Я его и не знал. Дожил до восемнадцати и не знал! А ведь у всех оно было! Торчало изо рта! Как зубы! А я в пятнадцать еще ходил без клыков! У матери, у ее братца — у всех были клыки! Все знали это слово, кроме меня! Ольга, водолазы-пожарники, все, все, вся деревня! А я не знал ни слова «душа», ни души... Хотя, наверное, водолазам было насрать. У них, может, тоже нет души?

Все, кого я знал, были уже помечены, уже начали гнить. Ольга, все солдаты, все старухи, все старики, даже собаки, полумертвые от старости, и те — знали это слово!

Теперь все на меня смотрели: «Ах, придурок недоделанный, он и не знал, что такое душа! И слова этого не знал... Недоносок бедный, несчастный... »

А еще эти лилии! Да. Стоило только заметить белый цветок, неподвижный и одновременно будто плывущий, я каменел. Эта полутьма, куда стебель уходит, и ты его видишь, видишь вот-вот, и внезапно он исчезает в глубине! Я становился неуправляем! Лилии меня включали, как елку! Ночами я видел головы девушек- утопленниц, вместо белых цветов это были головы с застывшими улыбками, и глаза их были закрыты...

Так же закрыты у нее. Ольга... Еще когда она была жива, уже тогда у нее были так закрыты глаза! И в те ночи, когда мать уходила на смену, на дежурство в аптеку, Ольга шепотом, шепотом звала меня. Шепотом, хотя никто нас не мог услышать! Никто кроме нас самих.

«Пошли пошли сюда. Иди ко мне. Ты где хочешь? У стенки?»

Я вставал и шел к ней, широко раскрыв свои глазищи. Я весь превращался в глаза! Но ничего, ничего в полной темноте! Я ложился к ней. На ее нагретую сторону, к стенке, с ковриком, с темным ковриком, на нем, помню, какие-то узоры, линии, они складывались в странные маски, в лица...

И только тогда, рядом с ней, совсем рядом, я видел... Она лежит закрыв глаза. Она ждала меня с закрытыми глазами. «Ух, какие лапы ледяные!» — шипела, обвивая меня худыми ногами.

Она всегда говорила, чтоб я замотал голову шалью! Материнской шалью, она ее специально снимала заранее с вешалки и клала под подушку! «Вот. На! Замотай голову!.. »

В такие ночи она не хотела видеть мое лицо. Она не могла на него смотреть. Не знаю почему, но я это понимал. Да.

А утром она просыпалась первой, рано. На будильнике было четыре часа. Она зажигала свет повсюду, а сама исчезала. Ни звука, ни шороха, ни дыхания. Залитые светом две комнаты, я знал, что она исчезла, но все равно обходил весь дом. Я не звал ее: нет. Как в волшебном дворце, в заколдованном доме, я был один. Или она следила за мной? Где-то пряталась и смотрела?

А потом — моя собственная холодная постель. И сон, легкий, беззаботный, уже до утра.

Сколько так продолжалось? Мне кажется, сколько себя помню. Всю жизнь. Всю жизнь с замотанным лицом...

Я так привык. Ночами, в полной тьме, под этой маской, под шалью, я слышал свое дыхание... Оно казалось чужим. И огонь, захлестывающий, когда она оплетала меня ногами... Я так сжимал кулаки, что ногти впивались в ладонь. Руки сводило. Голова была полна облаками...

Она выскальзывала из-под кучи, которую мы сгребли в постели, и убегала. Еще какое-то время я сидел так. С замотанным лицом. Пока небо в голове не переставало крутиться. А потом я разбинтовывал голову, лицо, расправлял сведенные ноги. Как раздавленный скорпион, как двухвостка. Я приходил в себя.

И в тот момент, лежа обнявшись с ней, мертвой, в реке, я знал, что вернулся в свой настоящий дом. В свою настоящую жизнь... Да. Наши лица обнажились.

Конечно, я чувствовал: что-то было не так. Наша семейка, мать, сестра, дядя и я, — мы были другие. Мы жили совсем незаметно. Мало ли женщин сходит с ума?! Да повсюду, везде властвовал один закон. Один-единственный закон, перед которым мы все, все были слепы. Да. Слепы. Слепы... Как один гигантский сон, и все в нем ворочались, кряхтели, пукали, храпели, чесались и плакали. Смеялись и плакали... И что нам снилось? Только иногда, редко-редко, улыбка освещала наши лица... Так хорошо... Благодать все-таки нисходила на нас. Да. Как бы мы все от нее ни прятались.

Наша семья... Моя мать, моя мертвая сестра, дядя, который загадочно избавился от моего отца...

Я чувствовал, что мы все идем в ад. Размахивая руками, веселясь, ухмыляясь, мы жрем друг друга на ходу... Уехать, смыться? Бросить все, свалить, пусть все весело ковыляют в сон, в ад, в бесконечную битву, где все бессмертны! Где отрубленные головы снова прирастают, где мы и есть — самые страшные демоны!

Ладно. Не важно... Наплевать! Другие смывались. Один возьмет чемодан с огурцами, с салом в полотенце и уйдет на рассвете на станцию. Сядет в поезд и, протирая глаза, очнется в городе. В огромном городе, где его деревенские демоны притихнут поначалу, а потом со временем наберутся городских штучек и давай с новой силой! Точно. Я покатывался со смеху! Нет уж! Мы и так веселы! Все вместе маршируем в ад! Танцуя! По колыбельной! «Баю-баюшки-баю! Не ложися на краю!.. »

Хо-хо-хо... Уж точно, я предпочитаю теперь, чтоб мне пели наоборот! Баю-баюшки-баю! Ты ложися на краю! И никто к нам не придет! Ни волчок, ни старый кот!..

Моя мать, любимая сестра, дядя, мы гнием, мы тлеем. Мы вырождаемся и исчезнем в конце концов. Пока в нашем роду не было уродов. Ни кривых, ни горбатых! Наоборот! Все здоровые, живучие! Как змеи. Но уже началось! Этот легкий томительный сон! Полудрема вырождения, полуулыбка... Усталость. Лень. Жир. Эти лилии...

В нашем роду еще не было ни слепых, ни мертворожденных. Но уже дед мой любил горбатеньких, хроменьких! Он находил их красивыми, до дрожи красивыми! Он и женился на таких. Здоровый семидесятипятилетний лось! Он ржал, подбрасывая меня к небу: «А-а-а! Наша кровь! Живучий! Сластена и молчун!»

Даже когда дед ослеп. Все равно брел на этот зов вырождения, на этот пустырь, на эти развалины, где все угасает...

А если мы все-таки проснемся... Мы проснемся не от любви. Нет, нет и еще раз нет! Мы проснемся от смерти. Она нас разбудит! Она.

Мать была в ужасе, когда ложился первый снег. Но это было еще ничего. Пару часов. Три часа. Она заматывала голову полотенцем!

«Ну и грохот! Он так грохочет, как гвозди с неба валятся! Быстрей бы кончился! Оооо! Проклятая зима!»

С искривленным лицом она металась по дому. Меня это забавляло. Дядя Петя с удивлением следил за ее траекторией. Он нормален. Если сыт. Но он боится! Мою мать, да, свою сестренку. А она входила в раж! Как будто на третий день зубной боли!

Постанывая, мать затихала перед окном. Всегда, сколько бы она ни носилась, сколько бы ни пряталась от снега за печку, всегда в конце концов оказывалась перед окном! Она сидела, раскачиваясь, подперев голову кулаками, с остановившимися глазами.

Ее кулаки! Мы потом разжимали их с Ольгой! Мать стонала, а мы разжима-али потихоньку! Во-от. Еще-е-е... Мы все принимали как должное! Я бы удивился, если б узнал, что, кроме матери, никому в деревне не надо разжимать кулаки! Ну, кулаки — ладно! Вот глаза! Это было нечто! Они становились прозрачными! Совсем прозрачными, как стекло! Хрустальными!