Десятый самозванец - Евгений Шалашов

Немцы, англичане и французы, узнаваемые по европейскому кургузому платью, продавали стекло, оружие, вина, благовония.

Были тут и бородатые земляки, ходившие в Царьград из Твери, Нижнего Новгорода и Устюга Великого, не говоря уже о самой Москве.

Поначалу хотел было постоять и потолковать с народом, но передумал. Зачем? Ну, познакомишься, ну, водочки выпьешь, а дальше-то? Да еще, не приведи Господь, наткнешься на кого-нибудь из знакомцев…

Русичи торовато вели торговлю холстом и ворванью, воском и медом, костью морского зверя, рыбьим клеем, который высоко ценили здешние ювелиры.

Очень редким, а потому и дорогим товаром было дерево, а русские гости держали здесь и всю торговлю лесом. Акундинов был очень удивлен, узнав, что деревья, вырубленные где-нибудь под Воронежем или Тулой, сплавляют плотами по Дону до Азовского моря, а потом прямиком по Черному морю в Стамбул.

Ну, среди купцов и мелких торговцев больше всего было самих турок. И столичный ремесленник, и провинциал-аскер старались продать на рынке все, что можно. А янычары, не успевшие вовремя сбыть добычу и вынужденные теперь отдавать ее перекупщикам за бесценок?

Еще одним открытием для Акундинова стало то, что не следует называть турок — турками. По крайней мере в глаза. Это ему «разъяснил» одни бородатый торговец сладкой водой, которому Тимофей сказал: «Якши, турок!» Под улюлюканье мальчишек пришлось убегать по узким грязным улочкам. Назвать турка турком было все равно, что обозвать дворянина мужиком. Вроде бы правильно, но в морду получишь. Сами турки звали себя османами.

На торжищах, несмотря на многолюдье, шум и гам, порядка было больше, чем на русских или европейских рынках. Стражи, поймавшие вора, особо не церемонились, а тащили его к кади — судье. Тот, без долгих раздумий и колебаний, принимал решение — либо (если вор попадался впервые) рубить ему правую руку, либо (если рука уже отсутствовала) казнить его тут же — для развлечения торговцев и покупателей…

Для покупателей, большинство которых не имели на теле иной одежды, кроме шароваров и рубахи с поясом, была на рынке и другая забава. Не проходило дня, чтобы от какой-нибудь лавчонки не доносились жалобные вопли владельца: стражники, взметнув вверх пятки несчастного, привязанные к жердям, немилосердно лупили по ним палками. Тем, у кого находили подточенные гирьки или камушки, не совпадающие по весу с теми, что хранились у старшины рынка, давали двадцать палок. Тем же, кто пытался продать гнилое мясо, полагалось десять. Акундинов уже знал, что после десяти ударов человек не сможет ступать на землю не меньше недели, а после двадцати — целый месяц… Но все же, несмотря на наказания, мошенники не переводились. Иначе не понадобилось бы всыпать пятьдесят ударов по пяткам цыгану-мусульманину, который продавал собачье мясо, выдавая его за баранину. Что уж потом стало с незадачливым торговцем, чьи ноги пришлось спешно отрезать, никого не интересовало…

В Стамбуле, правда, имелась одна махалла, которую русские именовали Кожевенной слободой. Туда старались не заходить не то что стражники, а даже воры, так как и запах от выделанных кож был не слишком приятен, да и другое… Пойманных чужаков (вор это был или нет, поди, докажи!) не убивали и не калечили. Их просто заковывали в цепи и заставляли собирать по улицам собачье дерьмо, с помощью которого дубились кожи… Тимоха, которому доводилось бывать в русских кожевенных слободах, только башкой крутил. Он помнил, что в России шкуры выделывались дубовой да ивовой корой, а потом, чтобы нежнее были, мазались кашей (лучше овсяной). Хотя шайтан его знает, чем там в России кожи выделывают…

Едва ли не на каждом углу были кофейни, где подавали терпкий горячий кофий, кои следовало запивать холодной водой. Горечь можно было заедать сладостями — халвой, рисовым желе с медом, пахлавой. В кофейне, коли посетители не пожалеют медяка, можно и развлечься — посмотреть театр теней Карагез. Но похождения бравого османа, который чем-то напоминал русского Петрушку, скоро наскучили Акундинову.

Один из чарши, именуемый «Обгорелая колонна» и вынесенный на самую окраину столицы, понравился Тимофею больше всего. Впрочем, не весь, а лишь та часть, где продавались… женщины: юные и не очень, красивые и страшненькие, блондинки, брюнетки и даже рыжие, на которых было не очень много охотников. Были тут гордые панночки из Польши и Чехии, густобровые малоросски и пышные, как свежие калачи, русские девки, которых доставляли татары. Пираты, среди которых было много греков и левантийцев, везли армянок, грузинок и француженок. Были даже черные, как деготь, негритосихи, наловленные где-то в жарких лесах страшно далеких мест!

Самые красивые женщины (а девственницы, которые встречались не часто, — поголовно!) немедленно распродавались в гаремы. Лучших приобретали евнухи падишаха и его сыновей, затем — сановников. Тех девиц, на которых покупателей сразу не нашлось, поставщики отдавали перекупщикам за бесценок. Те, выдержав «товар» неделю-другую и не дождавшись «купцов», отправляли рабынь в провинции.

Иногда, когда покупателей не было, владельцы «товара» разрешали за пару-тройку медных монет «попользоваться» какой-нибудь из девок постарше, тех, чье девство уже было утрачено. Тимоха, которому отпускалось из казны два диргема в день (окромя крова и стола), мог себе это позволить. Только приходилось делать свое дело в спешке, за небольшой ширмой и в том же загоне, где содержались остальные девки. Плохо еще и то, что рабыни занимались любовью равнодушно, ровно коровы… Были, конечно же, в Стамбуле и «жрицы любви», которые отдадутся тебе со всем пылом и прилежанием, только денежки доставай. Но брать дешевую портовую шлюху, которую за день «потребило» десяток-другой матросов, было боязно (болезни, говорят, у них какие-то появились), а идти в армянский или еврейский квартал, чтобы потешить себя «чистой» девкой, было слишком дорого — целый диргем! Вот и приходилось терпеть, а то и совсем пришлось бы кулачком обходиться!

Другой интерес Акундинова — лавки, над которыми были прибиты таблички с сурой, где было упомянуто имя пророка Мухаммеда, что считается покровителем купцов и поэтов. Любой торговец книгами если и не писал стихи, в душе все равно был поэтом.

Книжные лавки порой и лавками-то с трудом можно назвать. Так, лежат себе на коврике с десяток побуревших от времени свитков. И кажется иногда, что невзрачные папирусы да пергаменты ничего не стоят, а между тем за один такой свиток, в котором оказались тексты аль-Асмаи, считавшиеся давно утерянными,[53] книжник из Сейхана Джеваль аль-Расуд бен-Руми, далекий потомок самого Джелалладдина Руми, отдал целый тюк серебра и лучшую наложницу. Наложница, которая оказалась слишком резва для старого торговца, была выгодно продана шейху из Берберии.