Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов

— Иди в обмотках, не велика беда, — сказал он Иванову.

— Да ты что? — уставился на Кремлева Бугаев.— Опозорить всю нашу службу хочешь? На свиданье идти в обмотках — срам один. Да еще кабы ноги были у это­го парубка, а то черт-те что! Кавалерист. У нас бы его ноги бабы заместо рогача в печь совали.

— Ты, Бугаев, и хрыч же, — отозвался Иванов. — В одной руке пряник держишь, а другой — под дых даешь. Как же на тебя не обижаться?

Но тот не обратил внимания на реплику Иванова, сказал Кремлеву:

— Не скупись, Петя. Одень и пенек — будет паренек. Гляди, и наш покрасивеет. Раз сердце защемило, то луч­ше не перечь ему: может, тут его судьба.

Петя сердито сбросил сапог:

— Меряй!

— Спасибо тебе. Вот выручил!

Обливаясь потом, Иванов натянул на саженную но­гу сапог. Бугаев осведомился:

— Ну как, жмет?

— Давай второй. У меня женский размер.

 Кто больше вспотел, хозяин сапог или Иванов, трудно сказать. Но когда последний прошелся, точно ступая по шаткому мосту, кто-то из солдат под общий хохот съязвил:

— Списывай, Петя, красу твою в БУ, поминай, как ее звали.

— Не жмет! Ей-богу, не жмет, — божился Иванов.

— Оно и видно.

— Был бы другом, еще капельку духов у лейтенанта взял, — повернулся Иванов к Пете. — А то тут, пока с вами торговался, потом всего прошибло.

— Цыганская порода у этих курян, — рассердился Бугаев. — Иди уж, коли собрался.

В назначенное время, вооруженный свежевыстроганной белой тростью, Иванов был на месте. У землянки-клуба толпились солдаты, группами стояли офицеры в ожидании начала фильма. Иванов огляделся по сторо­нам, небрежным движением достал из кармана часы, громко щелкнул крышкой и опять спрятал их. Клава опаздывала. Нетерпение рождало страх: что если не придет? Но не успел он подумать об этом, как заметил

у входа в клуб одиноко стоящую девушку с газетой в руке. Невысокого роста, веснушчатая, курносая, нев­зрачная. Трость Иванова метнулась за спину. Глаза де­вушки скользили по лицам командиров. Иванов раз­глядел ее с ног до головы, но будто к земле прирос: теперь уже страх быть узнанным ею подавил в нем спо­собность как-то распоряжаться собой, и он, чтобы скорее улизнуть, стал пятиться назад.

— Осторожнее! — крикнули ему.

Он оглянулся и оказался нос к носу с капитаном Сосновым.

— Виноват, товарищ капитан. — Иванов вытянулся по стойке смирно, прижимая трость к ноге.

— Вы, милок, глаз лишились? Чуть с ног не сбил! Ба, да ты с тростью? Каков кавалер! Чей солдат?

Иванов растерялся окончательно.

— Чей солдат, спрашиваю?

— Я из подразделения старшего лейтенанта Метелина.

Соснова передернуло, он повернулся к стоящим ря­дом офицерам.

— Известно. Каков поп, таков и приход. Уж эти мне вносовцы! Бездельники. Придется доложить генералу.

— Разрешите идти?

Соснов забрал у Иванова трость.

— Идите.

Нырнув в толпу бойцов, Иванов машинально огля­нулся: не приметила ли связистка? Его трясло, как в лихорадке, едва унес ноги. Зато Петя Кремлев, послан­ный Бугаевым проследить незаметно за «порядком», выстоял до конца развязки. Некоторое время Клава ску­чала в одиночестве и вдруг обратила внимание на бе­лую трость у Соснова. Не колеблясь, решительно подо­шла к капитану, лицо ее осветилось улыбкой.

— Коля?

Соснов оглянулся.

— Добрый вечер, товарищ капитан. Вы, оказывает­ся, настоящий хозяин слова, пришли все-таки.

Соснов покосился на приятелей. Клава продолжала улыбаться:

— Теперь понятно, какой вы временный командир взвода.

— Позвольте, откуда вам известно мое имя?

— А эта газета и ваша трость вам ничего не говорят? Вы же сами назначили...

Соснов покраснел. Офицеры весело зашумели.

— Не отпирайтесь, капитан.

— Газета и трость полны тайного смысла.

— Вам везет, Соснов!

— Берите его за бока, девушка, чтобы не увиливал. Знаем мы его!

— Погодите вы! — крикнул Соснов. И Клаве: — Черт возьми! Это что еще за комедия?

Клава напряглась, что-то в ней будто оборвалось:

— Как вы со мной разговариваете, товарищ капи­тан? Я же женщина.

— Вы солдат, — отрезал Соснов. — Кру... Идите!

И тут только Клава поняла, что доверчивость завела ее в непролазную трясину: кто-то зло подшутил. Она сжала голову руками, будто пряча глаза от стыда, убежала.

«Кто же это? Кто же это?» —плакала она.

А виновник сидел в блиндаже и не мог стянуть с набрякших ног сапоги. Подоспевший Кремлев кудахтал над ним:

— Осторожнее, голенище оторвешь!

Иванов как-то весь померк, глаза потускнели, слов­но хворь одолевала его.

— Надо же было, чтобы товарища капитана тоже Николаем звали, – сокрушался он.

Вокруг теснились солдаты, комментируя и горя любо­пытством. Бугаев, видя, как мучается Иванов, снимая сапоги, покачал головой:

— Эх ты, женский размер!

— Э, Бугаев, история!

— Что еще за история?

Иванов неопределенно пожал плечами.

— Очень прискорбная, — ответил за него Крем­лев. — Гляжу, лицо засиженное мухами, нос, как старый стоптанный валенок, и приманки никакой в глазах.

Разочарованный Бугаев хлестнул Иванова словами:

— Брехло! Пули отливал — ювелир, упоение...

Иванова будто в живую рану толкнули, вскочил он

бешеный, схватил Кремлева за грудки и яростно про­шипел:

— Гляди у меня, сопляк! И ты тоже, — люто поко­сился на Бугаева. — Не троньте ее. Красивше Клавы на свете никого нет. Запомните это!

Солдаты один за другим покинули блиндаж.

Вечером звонил Соснов, требовал меня, но я гостил у Санина. Иванова капитан засадил на пять суток на дивизионную гауптвахту.

— Но это не самая страшная беда, — рассказывал Бугаев. — Связи нам коммутатор с живым миром не дает. Клава нашего Миколашки оказалась там началь­ником, коммутатором ведает. Бойкот девки объявили «Воздуху».

История эта, однако, имела свое продолжение. На следующий день я давал объяснение генералу. Иванову было добавлено еще пять суток ареста. Уходя из штаба и столкнувшись с Сосновым, я не утерпел, посоветовал ему не вводить людей в заблуждение своей внешно­стью.

— Что ж, прикажете мне изуродовать себя? — спро­сил он.

— Нет, очистить хотя бы на капельку то, что нахо­дится под позолотой, — ответил я.

Но он притворился, что ничего не понял.

Клуб, или Дом офицеров, как его именует Звягинцев, стал поважнее неоткрытой архимедовой точки опоры, с помощью которой можно опрокинуть земной шар. И надо воздать должное разуму, который предусмотрел в сложном и путаном механизме фронтовой жизни и это звено. Фильмы, художественная самодеятельность, лек­ции, вечера встреч с героями переднего края и боевой учебы, наконец, регулярные информации генерала о состоянии дел в дивизии и на фронтах, просто его бесе­ды с рядовыми и командирами о самочувствии созда­вали необходимый тонус настроения. Генерал Громов — командир дивизии, человек железной закалки, широ­кой души, живой и деятельный, — понимал и использовал это. Каждого командира он старался держать на при­мете, знал его слабости и сильные стороны. Он не сомне­вался в стойкости своих офицеров, но настроение их в связи с общей обстановкой было не ахти какое, и это, естественно, сказывалось на настроении бойцов; иногда без личного вмешательства Громов мог круто все повер­нуть. Главным рычагом, приводом был клуб. И если Звягинцев поначалу видел в клубе учреждение увесе­лительное и только увеселительное, то генерал, не от­вергая этого, имел в виду более дальний прицел. Он вменил в обязанность командирам полков, батальонов, отдельных дивизионов и других служб передовой и второго эшелона лично присутствовать на сборах в клу­бе с семи до одиннадцати вечера ежедневно и в обяза­тельном порядке. Косному, консервативному человеку это казалось безрассудной причудой вышестоящего ли­ца: передовая в любую минуту могла забурлить... «Сделайте так, — парировал генерал, — чтобы времен­ное ваше отсутствие не сказалось пагубно на положении дел. В противном случае вы плохой командир, и рано или поздно у вас все равно что-нибудь стрясется». Но вскоре без генеральских доводов все убедились в непреложной истине: общение — целесообразно. Происходило как-то само по себе: люди становились человечнее, более горя­чими спорщиками, убежденнее, увереннее.

Я тоже стал завсегдатаем клуба. Ближе сошелся здесь с подполковником Калитиным. Он, оказывается, известный писатель. Я многое прочел его, но не пред­полагал, что Калитин-писатель и Калитин-редактор — одно и то же лицо. Беседовать с ним — удовольствие. Он нетороплив в мыслях, но пишет Лучше, чем говорит; любит подвергать сомнению суждение других. Пристра­стие к анализу заводит его иногда в таежные дебри. Удивительный народ художники: обязательно у них две стороны одной и той же медали, то поразят гениаль­ностью, то вдруг не отличишь их от ремесленника; они стремятся залезть тебе в душу, вывернуть ее наизнан­ку, претендуют на право критиковать всех и не терпят малейших замечаний в свой адрес. Калитин окончил высшую партийную школу, когда-то пахал землю, знает, что такое кусок хлеба. Кажется, все данные в нем есть для того, чтобы всегда оставаться трезвым, но и он по­разил меня сегодня. Встречаю его хмурым, неразговор­чивым, уткнул взгляд в землю. Видно, думаю, газета допустила какой-то ляпсус. И вдруг он говорит: «Все больше и больше волнует меня судьба человечества! Ведь все будет к чертовой матери сметено, если не оста­новить. Все поставлено на карту, ходим по острию ножа. Черт возьми, так и не дадим человеку достичь совершен­ства — все рабы. Одни — рабы похоти, другие — власти, третьи — глупости».