Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов

И обзор с калитинской вышки довольно широк: любой из нас по-своему на пьедестале. От этого нельзя отмах­нуться, в этом есть рациональное: эпоха героическая, дел героических у каждого из нас полон рот, но назвать себя правофланговым эпохи — имею ли я право? Имеет ли право первый, второй, третий... Впитал ли я в себя все то лучшее, чем богата окружающая среда, мое об­щество, привились ли мне его пороки? Какие царапины и наросты в груди у меня от социальных бурь? Да и вообще — продукт ли я всецело своего времени?.. Про­дукт?! Мне, человеку, смешно это слово, но сплетён и соткан я из сотен, тысяч, миллионов нитей распростра­ненного на земле материала, имя которому — общество. Перечислять литературные имена и утверждать, что они — герои, равнозначно отрицанию героя. Бессмер­тие венчает тех, кто впитал все доброе, великое и смеш­ное своего времени...

Калитин кипит. Часто я оказываюсь подмятым, опро­кинутым на обе лопатки. Переворошив чуть ли не всю историю, он становится вдруг Голиафом мысли. Убеж­денный и страстный политик в нем довлеет над писате­лем. Историю он знает только как историю производи­тельных сил и производственных отношений. В этом, на мой взгляд, несовершенство не только его одного: гово­ря в сущности о правильных вещах, он, как, впро­чем, и многие другие, все стрижет под одну гребенку, забывая, что история не скучная, трудноусвояемая сти­хия и приправленная политическим морсом быль, а пол­на ярких моментов, великолепных, высоких и мерзких лиц, честолюбие которых часто повергало человечество в жар и холод; забыть об этом — значит утверждать, что герои — я, ты, он — все мы. Это верно и вместе с тем это слишком далеко от истины.

Но едва я высказал это убеждение, как Калитин увлек в новые непролазные чащобы. Наступили годы безраздельной власти массы, и необращенный в эту веру человек плохо кончит, оставив после себя бессчет­ный ряд ошибок. Нарицательный герой — осколок про­шлого, страницы современных книг не для него. Идет битва за жизнь — одиночкам ее вести не под силу. Предки-скифы тоже рождали героев, но время стерло их имена, а скифов, как символ неодолимых, память хранит. И когда я восклицаю — скиф! — воображение рисует образ храброго и сильного бойца, вместившего в себе весь народ.

Калитин пододвинул мне портсигар:

— Курите.

— Табачный дым не обратит меня окончательно в вашу веру, — пошутил я.

Но разговор был прерван, принесли полосы газеты.

— Разговор наш, кстати, старший лейтенант, не окончен, — сказал Калитин и вышел из землянки, оста­вив меня одного. Типография у Калитина размещена в крытом кузове автомашины, люди устроены плохо. Да и сам он ютится в тесной, сырой землянке. Калитин! Вот уж типичное дитя своего времени: располагая неограни­ченными возможностями, не может создать самому себе хотя бы копеечные удобства в быту. Когда Калитин вер­нулся, я ему сказал об этом. Он, смеясь, взвалил все на войну. Нет, такая уж натура у его поколения — вершить великое, а о собственных удобствах думать в последнюю очередь!

Покинул я Калитина неразряженным. Собственно, я и встретился с ним затем, чтобы излить душу, он же увел в другую сторону. Ощущение тесноты, беспокойства еще сильнее охватило меня.

Пытаюсь проанализировать самого себя, разобрать по косточкам, определить — каков же я фрукт? Но это плохо мне удается: каждый день уносит на годы впе­ред. И если настанут времена, когда разум отвоюет у природы тайну эликсира долголетия и отдаст его чело­веку, чтобы жить двести-триста лет, все равно поколе­нию будущему не догнать в возрасте нас, людей два­дцатого века. У нас самая короткая и самая длинная жизнь. Мы успеваем сегодня за недели, месяцы, счи­танные годы сделать и пережить то, что другие не успеют за двести. И неудивительно, что я не нахожу в себе вчерашних черт и особенностей, не могу познать себя до конца. Я ринулся с обрыва, не раздумывая и не оглядываясь, в реку чувства, ринулся, не зная, как глу­бока эта река. Ты действительно прекрасно, мгновение! Ради тебя стоит жить.

Но как ни странно, эти горячечные мысли разделил и поддержал светлоголовый Санин. Застал я его на почте. Он отправлял свои записи и советы школе, в ко­торой работал до войны. Беспокойный характер!

— Вот, — сказал он. — Пожил немного в другой сре­де, пообщался с тобою, с солдатами, мир пощупал ру­ками и увидел, что стены школы надо раздвинуть. Вот тут намараковал, — указал Санин на пухлый пакет.— Для того чтобы кроить безошибочно человека ладного, школу надо сделать жизнью. А то выходит, что у древ­них греков школа была совершеннее и современнее, чем у нас. А ты зачем здесь? — спросил он и, уловив мой взгляд, перевел глаза на Арину. Она сидела в дальнем углу, занятая делом. К ней подходили какие-то люди, о чем-то советовались, что-то спрашивали, брали стопки корреспонденции. Мне она незаметно кивнула: скорее, мол, разделывайся со своим подполковником!

— Эта девушка напоминает Наташу, — заметил Са­нин. — Хотя внешне сходства нет. Чуть было не бросил­ся к ней. Все так остро встало в памяти.

— Как ваши гитара и шахматы? Улеглись страсти?— спросил я, желая отвлечь Санина от начатого им раз­говора.

— Улеглись. Забыты старые друзья. Увлекся англий­ским языком.

— Почему именно английским?

— Ему, русскому и немецкому сегодня принадле­жит мир.

— А французский?

— Он, как и испанский, утратил былую славу. На­деюсь еще побывать с экскурсией в Австралии, Индии, Африке и узнать все самому, без переводчиков.

Санин! Всегда в нем все мне родное и близкое: и его глаза, светящиеся умом из-под густых белых бровей, и суровая диогеновская внешность, и угловатость, кото­рую он тщетно старается скрыть.

— Ты извини, — сказал он, — что вспомнил Наташу, к слову пришлось. Ее так до конца и не понял. Она почти такая же закорючка, как и ты. Двое моих не до конца понятых детей. Пожалуй, самых любимых. Хоро­ши же вы у меня! Вот и она, уехала — и ни слова, ни привета. Хотя бы смеха ради черкнула старику.

Санин заторопился. Я вызвался его проводить до передовой, но он не позволил мне сделать этого. У во­рот еще раз пожал руку. Глядя в глаза, спросил:

— А тебе Арина не напоминает Наташу? Я, собст­венно, для этого и заглянул на полевую почту. Чтобы поглядеть. Слышал, у тебя с Сосновым неприятности. Но, кажется, ничего, пожара никакого нет? Да, получил от Питерцева письмо. Ты помнишь его? Учится. Дово­лен. Он разыскал Наташу. Кто знает, может, после войны будет зал, музыка. За дирижерским пультом — композитор Питерцев. В зале тихо. В зале, музыка. В зале самая красивая женщина — Наташа. Музыка и она что-то одно целое, олицетворение чего-то непости­жимо прекрасного. Ими живет Питерцев.

— Зачем вы мне это говорите? — сухо сказал я.

— Я ведь очень люблю тебя, Саша... — он не догово­рил, и мы расстались.

Арина через окно поманила меня в дом. Прижалась к стеклу, нос расплюснулся белым пятаком, и я неволь­но улыбнулся. Старик хотел разворошить, а может быть, и вернуть прошлое. Арина... в ней много есть от Ната­ши. Нет, там я — сомневался, Арину — люблю! И этого не понять Санину.

Вечер провел в обществе Соснова. Карпинский на седьмом небе: наконец-то найден общий язык. Соснов и я — оба мы увлечены его подчиненной. Соснову он не намерен перечить, потому что он сам подчинен ему по службе, ко мне питает симпатию, и голова идет кру­гом: как поступить так, чтобы угодить обоим. Сегодня же царит мир, обещающий долгое благоденствие. Тор­жествовало любимое занятие Соснова — резались до одури в карты. Арина была весела, сдержанна со мною и непринужденна с моим соперником. Соснов снисходи­тельно шутил, был открыт, весь светился. Из-за двери Варвара Александровна сердито посмотрела в мою сто­рону. Смысл ее недовольства был понятен. Откровенно, у меня самого на душе кошки скребли, сдержанность Арины со мною и непринужденность с Сосновым были похуже, чем ушат ледяной воды на голову.

В одиннадцать я стал прощаться. Соснов уходить еще не собирался, подмигнул Карпинскому — ставить самовар. Арина, перехватив мой взгляд, подала знак, что хочет встретиться, когда все разойдутся. Я склонил голову.

— Желаю вам успехов, товарищ капитан!

Он обжег меня взглядом. Но спохватился, процедил:

— Вашими молитвами.

Будь у меня возможность убить в себе любовь или честно застрелить Соснова, я бы, не раздумывая, сделал это. Но чувство во мне сильнее меня; убить же Соснова я не могу. Остается третье, самое смешное и жалкое — ревность. Иду по улице, и земля припекает пятки — на­столько зол! Арина сегодня — загадка. А разве вчера она не была ею? И не станет ли еще большей загадкой завтра?

В полночь я был в условленном месте — в конце двора, за огородами у двух старых ив. Этот закоулок для встреч избрала Арина. У соседнего дома расхажи­вал часовой. В небе плыл месяц. Я глубже спрятался в заросли кустарника у забора. Внезапно тучей нахлыну­ли сомнения — глубоко и искренне, ли во мне чувство? Как грязный сапог, наследила в груди ревность. Это уже не только эгоизм. Утрата веры, оскорбление че­ловека, которого любишь, пекусь о самом себе. В те­ни крыльца мелькнула Арина, тропою направилась к ивам.