Память, Скорбь и Тёрн - Уильямс Тэд

— Языки смертных, тактика смертных — всем нам придется учиться, — внезапно сказала Ликимейя. — Пришло новое время. Если мир вращается теперь по правилам смертных, мы должны научиться этим правилам.

— Или решить, стоит ли жить в таком мире. — Голос Зиниаду был глубоким, однако странно негибким, как будто она научилась вестерлингу, никогда не слышав звучания этого языка. — Может быть, мы должны позволить хикедайя получить этот меч смертных, которого они, видимо, так добиваются.

— Хикедайя уничтожили бы смертных с еще большей готовностью, чем нас, — спокойно сказал Джирики.

— Одно дело, — заговорил Йизахи Серое Копье, — вернуть древний долг, как мы сделали в Меин Ассолаи, но наши противники были смертными, и, кроме того, потомками кровавых моряков Фингила. И совсем другое дело — воевать с Рожденными в Саду, чтобы помочь смертным, перед которыми у нас нет никаких обязательств, — помочь тем, кто долго преследовал нас уже после того, как мы потеряли Асу’а. Отец их принца Джошуа был нашим врагом!

— Так эта ненависть никогда не иссякнет? — с неожиданной горячностью спросил Джирики. — У смертных короткие жизни. Теперь они совсем не те, кто преследовал когда-то наш несчастный раздробленный народ.

— Да, у смертных короткие жизни, — бесстрастно сказал Йизахи, — но их ненависть к нам лежит глубоко и передается от отцов к детям.

Эолейр определенно чувствовал себя неловко и не думал, что это подходящий момент для того, чтобы вступить в спор.

— Возможно, ты забыл, благородный Йизахи, — сказал Джирики, — что это сами хикедайя принесли нам войну. Это они вторглись в святыню Ясиры. Это, конечно, была рука Утук’ку, а не рука смертного шпиона, державшего кинжал и убившего Первую Праматерь.

Йизахи ничего не ответил.

— Не в этом суть, — сказала Ликимейя. Эолейр не мог не заметить, как оранжевый свет отражается в глазах Ликимейи, заставляя их гореть, словно у освещенного факелом волка. — Йизахи, я просила тебя и остальных — Дом Созерцания, Дом Собрания, все Дома, — чтить ваши долги перед Рощей. Вы согласились. И мы пошли по этому пути, потому что сочли необходимым разрушить планы Утук’ку Сейт-Хамака, а не просто отдать долг эрнистири или отплатить за смерть Амерасу.

Заговорил черноволосый Куроци:

— Как мне рассказывали, у смертных есть поговорка, — голос ситхи был размеренным и нечеловечески музыкальным, его эрнистирийский был подчеркнуто правильным, — враг моего врага — мой друг… на некоторое время. Серебряная Маска и ее род сделали своими союзниками группу смертных. Мы вступим в союз с врагами тех смертных. Утук’ку и ее подручные нарушили Договор Сесуадры. Нет ничего позорного в том, чтобы сражаться вместе с судходайя, пока все не будет кончено. — Он поднял руку, как бы отметая возможные возражения, но круг остался совершенно неподвижным. — Никто не говорит, что я должен любить этих смертных союзников: я их не люблю и уверен, что не полюблю никогда, что бы ни случилось. И если я доживу до конца этих дней, то вернусь в мой высокий дом, спрятанный в Анви’яна, — ибо я давно уже пресытился обществом — как смертных, так и Рожденных в Саду. Но до того я буду делать то, что обещал Ликимейе.

После того как Куроци закончил, наступило молчание. Снова воцарилась тишина, но Эолейру показалось, что в воздухе повисло какое-то разногласие, напряженность, искавшая своего разрешения. Когда пауза затянулась чересчур долго, Эолейр снова подумал, не лучше ли будет уйти, но Ликимейя внезапно резко простерла руки вперед.

— Итак, — сказала она, — теперь следует подумать о Наглимунде. Мы должны решить, что нам делать, если хикедайя не выйдут из крепости, чтобы сражаться.

Ситхи начали обсуждать грядущую осаду, словно и не было никакого спора о том, насколько благородно сражаться вместе со смертными. Эолейр был озадачен, но корректность ситхи произвела на него большое впечатление. Каждый мог говорить столько, сколько хотел, и никто не перебивал его. Разногласия, какими бы они ни были — Эолейр, хотя ему трудно было понять справедливых, не сомневался, что вопрос был очень серьезен, — теперь, казалось, исчезли: споры о Наглимунде, хотя и весьма жаркие, были спокойными и свободными от гнева.

Получив таким образом некоторое облегчение, он вступил в дискуссию — сперва нерешительно, а потом, увидев, что его мнению придают должное значение, заговорил о Наглимунде, который знал почти так же хорошо, как Таиг в Эрнисадарке, открыто и искренне.

Разговор был долгим; наконец от костра остались только мерцающие угли. Ликимейя достала из складок плаща хрустальный шар и поставила его на землю, где он постепенно разгорелся: вскоре его холодное лунное сияние освещало весь круг.

Возвращаясь после совета ситхи, Эолейр встретил Изорна.

— Хо, граф! — сказал молодой риммер. — Вышли прогуляться? У меня тут бурдюк с вином — думаю, из ваших собственных погребов в Над Муллахе. Давайте найдем Уле и разопьем его.

— С радостью. Это был странный вечер. Наши союзники… Изорн, они ни на что не похожи — ничего подобного я никогда не видел.

— Они древние, да еще к тому же и язычники, — весело сказал Изорн и засмеялся: — Приношу извинения, граф. Я иногда забываю, что вы, эрнистирийцы…

— Тоже язычники? — Эолейр слабо улыбнулся. — Никакой обиды. Я привык быть чужим и странным за годы, проведенные мной при эйдонитских дворах. Но я никогда не чувствовал себя таким чуждым, как сегодня.

— Ситхи не такие, как мы, Эолейр, но они храбры, как ураган.

— Да, и они умны. Я не все понял из говорившегося сегодня вечером, но думаю, что ни один из нас никогда не видел такой битвы, какая ждет нас у стен Наглимунда.

Заинтригованный Изорн поднял брови:

— Отложите рассказ до бурдюка с вином. Но я рад слышать это. У нас будет что порассказать нашим внукам.

— Если доживем, — сказал Эолейр.

— Пойдем побыстрее, — легко сказал Изорн. — Меня начинает мучить жажда.

На следующий день они переправились через Иннискрик. Поле боя, где Скали разбил эрнистирийцев, а король Лут получил смертельную рану, было все еще засыпано снегом, и этот снег прикрывал великое множество небольших холмиков. То тут, то там из-под белой пелены выглядывали куски ржавого металла или полусгнившие древки копий. Хотя было произнесено немало тихих молитв и проклятий, эрнистирийцы не особенно стремились задерживаться в месте, где было убито столько их товарищей, а для ситхи оно и вовсе не имело никакого значения, так что вся огромная армия прошла через долину вдоль реки на север, не замедляя движения.

Баралейн отмечал границу между Эрнистиром и Эркинландом: люди из Утаньята на восточной стороне реки называли ее Гринвуд. В эти дни на том и на другом берегу почти никто не жил, хотя рыбы меньше не стало. Погода действительно становилась теплее, но Эолейр видел, что земля почти мертва. Немногие из уцелевших во множестве битв местных жителей бежали от приближающейся армии, не ожидая ничего хорошего от нового отряда вооруженных пришельцев.

Наконец после недельного пути на север от Над Муллаха — ситхи двигались очень быстро, даже не развивая полную скорость, — армия пересекла реку и двинулась в Утаньят, самую западную провинцию Эркинланда. Здесь земля, казалось, стала еще более серой. Густые утренние туманы, надоедавшие им по пути через Эрнистир, уже не рассеивались с восходом солнца, так что армия с утра и до вечера барахталась в холодной сырой мгле, как души грешников в облачной послежизни. В сущности, смертоносная пелена закрывала всю долину. Воздух был холодным и до самых костей пронизывал Эолейра и его спутников. Если не считать воя ветра и приглушенного стука копыт их собственных лошадей, равнины казались безмолвными. Не слышно было даже птичьего пения. Ночью, когда граф с Мегвин и Изорном, сжавшись, сидели перед огнем, на всем лежала печать тяжелой неподвижности. Было такое ощущение, как сказал Изорн в одну из бесконечных ночей, как будто они скакали по огромному кладбищу.