Ледобой - Азамат Козаев

Оба сели на заднем дворе и обратили взоры на море. Хмурое и серое оно сурово катило волны на берег.

– Почему одинцом по свету маешься, ровно перекати поле, почему от своего угла бежишь?

Сивый разгреб снег, нашел жухлую травинку, сунул в зубы.

– Какой с дурака спрос?

– Ох, темнишь Сивый!

– И то верно! Темного сломал, а и сам будто Темный. Иной прозрачен, ровно лед на реке, нутро видно до печенок, и жизнь кругом такая же – ясная и понятная. А у меня все не как у людей.

– Лучше поздно, чем никогда.

– Боятся меня бабы, словно проруби – сунут ногу в водуяснее ясного и назад. Одна чуть рассудка не лишилась. Месяц только и продержалась.

– Бил?

– Пальцем не трогал. А только душило ее что-то. Чахла, будто от хвори, в глаза смотреть перестала, дичиться начала. Сложно все, старик.

– В глаза, говоришь, не глядела?

– Боялась. Говорила, пусто там и холодно, ни конца, ни края, заглядишься – памяти лишишься. Пропадешь, сгинешь, вымерзнешь… Как посмотрит на меня – у самой глаза столбенеют.

– Бобыли мы с тобой. Я старый, ты молодой. И что теперь?

– Ничего. Одно понял – не всякая со мной выдержит. А где искать ее, как понять, что это она – не знаю. Ищи свищи. Вот настанет весна, уйду за море. Еще осенью хотел, да не успел.

– Тебя здесь многие вспоминать будут.

– Да уж! – Безрод криво усмехнулся. – Поди, лежит еще в кустах у Вороньей Головы тот мешочек с галькой.

Сидели на бревне старик и молодец и глядели на губу, один прожил тяжелую жизнь, второй и до середины не добрался.

– Отвада зовет остаться. Сыном называет.

– Ну и оставайся!

Безрод покачал головой. Нет.

– Значит, жди беды. – Стюжень тряхнул головой. – Погиб Расшибец – Отвада приютил Темного. Уйдешь ты, придет еще один злой дух.

Сивый молчал. Только кивал.

К середине зимы поднялся с ложа последний раненый. Друг на друга попали два праздника: середины зимы и победных торжеств. И небесам действительно стало жарко. Гуляли во всех углах боянской стороны. Играли песни, плясали, водили хороводы, гусли и дуды не смолкали. Отвада взял Безрода в плен, и не отпускал от себя ни на шаг. А как Сивый всех перепевал-переплясывал, глаза князя заволакивало слезой радости. В кои веки не одно девичье сердце заходилось тревожным стуком, когда рядом водил пляску воевода застенной дружины. Слушая Безрода, не одна пара девичьих и бабьих глаз слезно затуманивалась. И рубцы на лице уже не пугали, девки шепотом перевирали друг другу страшные истории про жуткие давнишние раны. Дескать, и не шрамы это вовсе, а отметины, которые наложил страшный ворожец. Вон, даже Стюженю злые чары не по силам. Девки и вдовицы помоложе вставали в пляс против Безрода, ног не жалели. Но Сивый извел всех плясуний, ни одна не выстояла.

Последняя поединщица, вдовая Вишеня, молодая баба, потерявшая мужа три года назад, держалась до последнего. Упрямо стиснув зубы, плясала, пока могла. Но яркие зеленые глаза все-таки поблекли, Вишеня сбила дыхание, ноги подогнулись, и она рухнула бы, как подкошенная, не подхвати Сивый на руки. Усадил на лавку, поднес воды. Вишеня долго не хотела сдаваться, не отводила взгляда, дышала и не могла надышаться. Парни вслед за Безродом пошли в пляс, ровно в битву. Только воевали нынче не оттнира – девок, а такой это противник, который непременно должен запросить пощады. А воевода на то и воевода, что всегда и везде первый. За таким хоть в сечу, хоть в веселье!

Доплясывали при светочах. Долго ждали, а теперь остановиться не могли. Того и гляди, рухнут без сил. Вои постарше и то костями гремели, не удержались.

Вишеня отдышалась на лавке, в полутьме влажно блеснули усталостью зеленые глаза. Вдовица без боязни поймала взгляд Безрода и почему-то не отвернулась. Крепко сжала его ладонь, и, еле слышно постанывая, тяжело поднялась. По стенке, не выпуская руки Безрода из крепких пальцев, пошла к порогу. Сивый усмехнулся. В сенцах вдовица забрала свой полушубок, а когда вышли на мороз, Безрод только и спросил:

– Куда?

– В гончарный конец, – выдохнула Вишеня глубоким грудным голосом.

Ее черный вдовий покров, расшитый серебряным узором, мерцал, ровно звезды на чистом ночном небе. Даже рукавиц не надела.

Миновали шорный конец, усмарский, бондарский, а когда вошли в гончарный, Вишеня подвела к дому с расписными ставенками и веселым коньком на крыше. Мочальная грива колыхалась на слабом ветру, будто настоящая. Двор как двор, баня, работная клеть, под навесом сложена поленница, рядом стоит колода, в которую по-хозяйски всажен колун.

– Пришли. – От шепота Вишени у Безрода по спине мурашки поползли, а сердце подхватилось, ровно олень, поднятый с лежки.

– Нет, светец не зажигай, – остановил Сивый хозяйку. – Маслянки хватит.

– Пусть будет маслянка. – Вдовица усадила Безрода на лавку, разула, сложила сапоги под лавку, а Безрод глядел на нее сверху вниз, и нежданное-негаданное тепло растекалось по душе. Сама устала, а все равно суетится, снедь собирает. Из подвала принесла холодного пива, пахучего разносола, мяса, рыбы. Только поставила все на стол, унеслась баню топить.

Сивый сидел и ждал. И хороводом, друг за другом плыли в памяти отчего-то не девицы-красавицы из прошлой жизни – чего только не случалось в походах – а дома, где чувствовал себя уютно и тепло. Вот как теперь. Немного вышло за всю жизнь, сосчитать просто. Хватит пальцев одной руки.

– Истопила. – Такой голос, идущий прямо из души, можно слушать и слушать. Глубокий. Будь этот голос пропастью, дно оказалось бы очень далеко. – Хоть не у реки, зато снега полно.

Сивый подхватил кувшин с холодным пивом и взял хозяйку за руку. Она не упиралась и вовсе не боялась Безрода. А чего бояться? О Сивом по всему городу легенды ходят, чужого никогда не возьмет.

Света в бане было немного. Сивый сунул кувшин молчаливой Вишене, разоблачился и прошел в парную. Разлегся на лавке и спрятал лицо в руки. Времени прошло – бабе унять сердцебиение, неспешно разоблачиться, постоять под дверью и взяться за ручку. Со скрипнувшей дверью, разметав облака пара, внутрь проникло дыхание зимы. Безрод не видел Вишени, лежал на животе, но тихий вздох ужаса услышал. Усмехнулся. Понятное дело, жутко. Наверное, стоит, зажав рот ладонью. Как еще не уронила кувшин?

– Чего замерла?

– Страшный ты.

Сивый не ответил, лишь усмехнулся. Вишеня поставила кувшин, подошла ближе и осторожно взяла Безрода в руки. Мяла, как гончар мнет глину, обдавала паром, умягчала медом, хлестала веником, обливала горячей водой. С ранами обошлась очень бережно. Распарила до того, что капни на Безрода холодной водой – обратилась бы в пар, ровно от каменки. А как выскочил Сивый во двор, да как пал в снег лицом – думал, уснет от блаженства, воспарит, словно невесомая птаха. Все тяготы остались в бане, водою смытые, веничком сбитые.