Искатели - Даниил Гранин

Петушков звенящим комариным голоском о чем-то безуспешно спорил с ним, крохотные глазки его злобно сверкали. Пуданов слушал их с благодушно- сонной улыбкой. Четвертый игрок, высокий неподвижный старик, сидел к Андрею спиной.

Андрей знал Ростовцева как одного из лучших специалистов по антеннам. В своей области он считался магом, волшебником и верховным судьей. Судя по рассказам Анечки, он крепко оберегал свое первенство, бесцеремонно отталкивал тех, кто пробовал его обогнать. Он не боялся ввязываться в любые драки, отстаивая свою руководящую роль. У него было хорошее чутье нового: стоило появиться многообещающей работе, он тотчас подхватывал ее идею и разрабатывал дальше. Благодаря своей прекрасно оборудованной лаборатории, способным помощникам, благодаря невероятному трудолюбию и блестящим способностям он быстро обгонял автора и снова победно шествовал впереди.

— Выходит, он какой-то коршун, стервятник? — мрачно сказал Андрей.

— Ничего подобного, — возразила Анечка, — он вовсе не честолюбив. И не завистник. Он искренне уверен, что никто лучше его не сделает. Может быть, он и прав. Во всем другом, кроме антенн, он добрейший человек. А какой шутник и выдумщик!

— Ого, вы, оказывается, умеете видеть и хорошее, — с иронией проговорил Андрей.

Анечка покраснела, открыла было рот, но ее перебил Смородин:

— Слыхали, какой номер недавно выкинул этот Ростовцев? У Пуданова есть машина, и он считает себя незаурядным водителем. Когда машина стояла в институтском гараже, Ростовцев забрался туда и приделал к глушителю милицейский свисток. Приспособил он его так, чтобы свисток действовал, начиная от определенной скорости. Вечером сажает Пуданов нашего шефа Тонкова в машину, и они едут на дачу. Только разогнались на проспекте — свисток.

Пуданов останавливается, подходит к милиционеру. Тот: «Ничего не знаю», — все же на всякий случай записал помер. Поехали дальше. Как газанут — свисток. Тормозят, осматриваются — никого нет. Кое-как выбрались на шоссе.

Опять свисток. А кругом ни души.

Стариканы чуть не спятили. Галлюцинации!

Пуданов, о котором шла речь, сидел к Андрею боком. Андрей с трудом узнал его. Пуданов растолстел, обрюзг, благодушная улыбка неизменно дремала под тенью его сизого носа.

— Чем он занимается? — спросил Андрей.

— Разводит астры, — отозвалась Анечка.

— Нет, серьезно?

— Единственное дело, к которому он относится серьезно. — Анечка рассказала, что его коллекция насчитывает около пятидесяти видов астр.

Последний раз Андрей видел Пуданова до войны на лекции о созданных им фотоэлементах. Пуданов стал лауреатом, его избрали членом нескольких ученых советов, ввели в редколлегии журналов, о нем писали, он давал интервью, его имя приобретало все большую известность. Слава постепенно становилась его хозяином. Она заставляла его все меньше времени уделять научным работам, избавила от мелких обязанностей и тревог. И вот… астры! А ведь Пуданов — это не Петушков. Тот бездарность, дрянь, по этот — настоящий ученый. И был талант, большой талант. Андрею стало грустно.

— Очевидно, Пуданов до конца жизни останется человеком, — сказала Анечка, — о котором будут говорить: «Ну как же, помни те, это он когда-то наделал шуму со своими элементами» — или что-то в этом духе.

— Так и будет, — весело сказал Смородин, — на него уже сей час ссылаются в предисловиях, а не в тексте.

Андрея покоробил этот веселый тон, эти мелкие злорадные насмешки, с безопасного расстояния запускаемые в Пуданова.

— Не понимаю, чему вы радуетесь, — хмуро сказал он.

Тем временем Григорьев, пользуясь уходом тещи, улизнул на веранду, где игроки шумно приветствовали его появление.

Сидевший до сих пор спиной к Андрею высокий старик поднялся и протянул руки навстречу Григорьеву. Несмотря на старомодный пиджак, седые волосы, стриженные ежиком, он выглядел удивительно моложаво. Его морщинистую смуглую шею красиво оттенял белый отложной воротничок; кроме Андрея, только он был без галстука. Взяв Григорьева под руку, он стал прогуливаться с ним по веранде легким юношеским шагом.

— Кто это? — спросил Андрей у Анечки.

— Кунин.

— Кунин! — Андрей покраснел от удовольствия. Это имя было связано со славой зачинателей русской физики. Кунин работал вместе с Лебедевым, Лазаревым, он знал Попова, Тимирязева, во всех учебниках описывались его знаменитые опыты но электростатике. Еще студентом на экзамене Андрей выводил формулу Кунина.

— Сколько же ему лет?

— Он ровесник Медному всаднику… — начал было Смородин, но осекся под хмурым взглядом Андрея и заговорил о недавней статье Кунина, в которой старик якобы впал в идеализм. Андрей читал ее. Статья покушалась на некоторые классические понятия электрофизики, это была смелая попытка создать единую теорию, объяснить противоречия, и Андрей прощал автору рискованные норой утверждения, плененный свежестью, искренностью и смелостью его суждений.

Мимо них проходил Тонков под руку с Зинаидой Мироновной. Услыхав разговор о Кунине, он сказал:

— Да, да… в наших академических кругах считают, что он серьезно скомпрометирован. Зинаида Мироновна, вы должны предостеречь Матвея Семеновича.

Ошибки Кунина стоят достижений некоторых ученых, — угрюмо сказал Андрей и густо покраснел.

Тонков, мило улыбаясь, заметил, что вести научные споры в присутствии дам было бы непростительно.

Раздосадованный, Андрей вышел на веранду, подумывая, как бы попрощаться с Григорьевым и уехать.

Пуданов, дремотно улыбаясь, кивал Петушкову и смотрел в угол веранды, где Кунин, Ростовцев и Григорьев о чем-то оживленно говорили. Видно было, что Пуданову и скучно слушать болтовню Петушкова, и лень встать, но если бы кто-нибудь поднял, он с удовольствием присоединился бы к тем троим.

Увидав Андрея, Матвей Семенович представил его друзьям. Они приняли его радушно: Кунин — рыцарски внимательно, Ростовцев — лукаво, выискивая, нельзя ли над чем подшутить.

Они рассуждали, есть ли на Марсе люди. И то, что в этом разговоре не было ничего мудреного и нового, и то, что в таких выражениях об этом могли спорить мальчишки, порадовало Андрея.

В их обществе Григорьев прояснел, взбодрился, неуступчиво мотал головой. Перед Андреем снова стоял прежний Григорьев.

— Вы знаете, как произошли звезды? — хитро сморщив нос, спросил Ростовцев. — Это остатки миров, где люди открыли атомную энергию и не смогли договориться…

Никто не улыбнулся. Да и сам Ростовцев вдруг посерьезнел.

Смуглое лицо Кунина стало бесконечно старым. Зорко прищурились выпуклые глаза Григорьева. Слова Ростовцева круто повернули мысли Андрея, обнажили перед ним то суровое чувство ответственности за судьбу науки, за судьбу человечества, которое роднило души этих людей.

Лучше, чем кто бы то ни было, они знали страшную силу атомно-водородного оружия.

В эту минуту Андрей почувствовал, что эти трое, несмотря на все их человеческие слабости и недостатки, были учеными в том высоком смысле слова, который он никогда не решился бы применить к себе. Они — генералы науки, он — ее солдат; и, как солдат, он придавал особое значение каждому их жесту, слову, испытующе сравнивал их, таких разных, словно определяя возможный вариант собственной судьбы. Целиком никто из них не подходил ему, они были слишком индивидуальны. Зато он отбирал для себя достоинства каждого из них: «Такие тебе полезны!» и недостатки: «Берегись, чтобы они не стали и твоими!»

Подошел Тонков и, вкрапливая намеки на опальное положение Кунина, предложил провести в его лаборатории какое-то исследование, обещая помочь оборудованием. Благородство Тонкова не должно было вызывать никаких сомнений, он поможет Кунину, рискуя, может быть, собственной репутацией; вряд ли Кунин, обвиненный в релятивизме, идеализме и эмпиризме, вправе рассчитывать на какие-либо ассигнования.

Кунин учтиво поклонился, восхитив Андрея той утонченной вежливостью, которой сопровождался его холодный, категорический отказ. И тут же, без видимой связи, Кунин вспомнил один случай времен его студенческой работы у знаменитого Лебедева:

— Тогда Петр Николаевич один из первых в России занимался рентгеновскими снимками. Наша неказистая лаборатория была единственной физической исследовательской лабораторией в стране. Условия были трудные. У нас работал, например, всего один лаборант — Давид. Личность замечательная — мастер на все руки, но характер преотвратный, брюзга, и, надо сказать, Петра Николаевича он любил, но не уважал нисколько. По мнению Давида, Петру Николаевичу не хватало авантажности. Давид обожал представительных. Да, так вот однажды утречком вваливается в наш подвал купчина. Бобровая шуба нараспашку, пузо вперед, белый жилет залит вином, — видно, прямо из «Яра».