Искатели - Даниил Гранин

Бородища — во! — Кунин выставил грудь и, багровея, рыкнул: «А где тут профессор-фотограф?» Петр Николаевич в другой комнате занимался, утренние часы его были святы, никто не смел его тревожить. Давид заметался и, умиленный грозной осанкой купца, не выдержал, позвал Лебедева. Выходит Петр Николаевич. Купец ему: «Вы фотограф?» — «Какой фотограф?» — «Вот что, уважаемый, желательно, значит, нам свой внутренний портрет иметь». Это он про рентген. «В натуральную величину чтобы сделали». Махнул он рукой на наши низкие, полутемные комнатки. «Больших денег не пожалеем. Ежели потрафите, так и супруги портрет закажу». — В этом место Кунин обвел всех глазами, неуловимо выделив Тонкова. — Лебедев побледнел, да вдруг как топнет ногой, как гаркнет: «Давид! Гони его в шею!» Это милейший, обходительный Петр Николаевич, от которого слова громкого никто не слыхал! Григорьев конфузливо, но довольно потер лысину. — Кто-то из наших студентов потом его попросил: «Петр Николаевич, сняли бы купца ради лаборатории, мы бы аппаратуры накупили». Лебедев обрезал: «Вы, милостивый государь, как видно, считаете науку шлюхой». А Давид после изгнания купчины проникся к Лебедеву величайшим почтением.

Тонков, старательно прохохотав вместе со всеми, отошел к Петушкову.

— Треплют вас за статью? — сочувственно спросил у Кунина Ростовцев.

— Ну что ж, треплют, но треплют, а кто-то должен дело делать, — устало сказал Кунин. — Не на них же надеяться, — он кивнул в сторону Тонкова. — Их дело трепать. А я, знаете, сейчас новую статью готовлю. Ну, были ошибки, так ведь и хорошее было.

Вскоре Ростовцев и Кунин, захватив с собою Пуданова, ушли, и Андрей заметил, что все оставшиеся, кроме Григорьева, как-то оживились, почувствовали себя свободнее.

Матвей Семенович сник, сиротливо маясь между гостями.

Андрей хотел было расспросить его о Кунине, понимая, что и Матвею Семеновичу это будет приятно, но Григорьевым завладел Смородин, упрашивая его взять рукопись для рецензии.

С грубоватым простодушием «рубахи-парня» он пояснял, какой ему нужен отзыв. Надо было отдать ему справедливость: наиболее щекотливые вещи он умел преподносить так беззастенчиво, что в любую минуту их можно было обратить в шутку.

— Критические замечания, конечно, нужны, — разъяснял он Матвею Семеновичу, — но ровно столько, чтобы издательство не боялось заключить договор.

Вслед за ним Петушков комариным голоском напомнил Григорьеву о своем аспиранте. Знакомое выражение муки появилось на лице Григорьева.

— Извините, я смотрел диссертацию, — он слабо развел руками, — беспомощная работа. Кое-что там, конечно, есть… — поспешно добавил он.

— Из одних перлов состоит только перловая каша, — язвительно перебил его Петушков. — Это «кое-что» вы и помогите ему раз вить. Молодежи, голубчик, надо помогать.

Конфузясь, Григорьев пробормотал что-то извиняющееся.

— Да, да, — вздохнул Тонков, — в этих случаях приходится жертвовать собою. Кунин — тот по старости отделывается притчами, а нам с вами, Матвей Семенович, надо создавать собственную школу, это удается немногим.

— Ну, вам нечего жаловаться, — живо подхватил Смородин, ваша школа цветет.

Тонков отмахнулся, притворяясь недовольным этой откровенной лестью:

— А сколько это отнимает энергии! Вспомните, Смородин, каким вы пришли ко мне. — Он неожиданно обернулся к Андрею. — Вам я тоже кое в чем сумел помочь с диссертацией, несмотря на то, что вы как будто и не сочувствуете моей школе. — Он тронул рукав Андрея всепрощающим жестом.

Андрею стало неловко перед Григорьевым, он собрался было возразить, но Григорьев поспешно переменил тему.

— Значит, вам известно про локатор, — обрадованно сказал он Тонкову. — Чудесно может получиться, а? Берегитесь, ваш метод под угрозой.

За толстыми стеклами, как в аквариуме, метнулись скользким блеском глаза Тонкова.

— Эх, Матвей Семенович, — быстро засмеялся Тонков, прикрывая глаза короткими исками. — В вашем возрасте, ха-ха-ха, и столь легкомысленное увлечение. Ай-я-яй… Признаться, не думал, что Андрей Николаевич после такого провала на техсовете будет на стаивать на своем. Не думал.

Безрассудная молодость.

Во время ужина Андрея посадили между тещей Григорьева и Смородиным.

Раскладывая на коленях салфетку. Смородин спросил Андрея:

— Значит, это о вас мне рассказывали? Вы после аспирантуры пошли на производство?

Андрей кивнул.

— Как же вам удалось договориться о кандидатской ставке? Ее платят только в институтах.

— Я получаю как обычный начальник цеха.

— Так вы теряете на этом рублей семьсот. Чем же вас компенсируют?

— У меня интересная работа.

— Хо, да вы альтруист…

Андрей чувствовал себя самым посторонним за столом, если не считать Матвея Семеновича. То непринужденно возвышенное состояние, в котором он входил в этот дом, окончательно рассеялось. Подавленный сладкой любезностью Тонкова, церемонными манерами тещи Григорьева, Андрей держался напряженно, досадуя на свою неуклюжую стеснительность. Ясная и холодная злость быстро наполняла его душу. Напротив него, потряхивая седыми кудрями, шумно возился над своей тарелкой Петушков, подозрительно сверля Андрея злыми глазками. На другом конце стола завязался разговор о доступности изложения научных работ.

Бархатный баритон Тонкова снисходительно возражал Анечке:

— …Мой молодой друг, ценность научного труда неизбежно снижается при стремлении автора к популяризации.

Петушков встрепенулся:

— Что же, вы прикажете выразить интеграл Дюамеля четырьмя действиями арифметики? — Он ехидно посмотрел на Андрея и выплюнул рыбью косточку. — А позвольте спросить, зачем? Я пишу для специалистов и употребляю выражения, понятные им. Учитесь, никому не заказано.

— Согласен. В наше время одни знания представляют собою абсолютную ценность, — поддержал его Смородин, накладывая себе на тарелку икру.

«А пусть их», — подумал Андрей. Он проголодался и ел с удовольствием, посмеиваясь над человеческой слабостью — заткнут рот салатом и бутербродами, и вроде как-то неудобно становится ругаться.

— Упрощенчество исходит из тщеславия, — мягкими колобка ми докатывались тонковские фразы. — Подобные ученые жаждут признания большой аудитории.

Подлинное творчество движется внутренним интересом. Важно ли было Гегелю, что его читало, вероятно, не более тысячи современников, а понимало человек двадцать?

Григорьев откашлялся и сказал, обращаясь к своей тарелке:

— А вот это… «Диалектика природы» Энгельса написана куда понятней, чем у Гегеля, и тоже вполне научная и полезная…

— Матвей, оставьте горчицу. Вам нельзя ничего острого, — остановила его теща.

«Бедняга, — подумал Андрей о Григорьеве. — В одиночку он слаб. Ему нужны такие, как Ростовцев и Кунин. Талант плюс сильный характер — вот чем надо обладать, чтобы разделаться с Тонковым… Почему Тонков ненавидит Кунина, почему он подминает под себя Григорьева? Да потому, что он сам бесталанный… Очевидно, только ученый, обладающий настоящим талантом, может радоваться, что имеет конкурентов…»

Обмахиваясь салфеткой, Тонков говорил:

— …Узкие практические задачи приходят и уходят. Остается наука, ее законы. Настоящий ученый оценивается по его теоретической работе. Закон Столетова всегда останется законом Столетова.

— Ах, так это к вопросу о славе, — протянула Анечка.

— Отчасти и о славе.

— Ну, у вас ее достаточно, — любовно сказал Смородин. Андрей улыбнулся: «Общество взаимного восхищения».

— Мне не за себя обидно, — скорбно вздохнул Тонков, поймав улыбку Андрея. — Жаль нашу творческую молодежь. Вот вы, Андрей Николаевич.

Растрачиваете свое дарование на какой-то химерический прибор. Ну, допустим, затратив на него несколько лет и массу нервной силы, сделаете. А дальше что?

Пройдет год, какой-нибудь инженер, глядишь, усовершенствует этот прибор, другой еще что-нибудь в нем добавит, и нет прибора Лобанова, а есть прибор Сидорова, Петрова. И никто не помнит про Лобанова, труды ваши предадут забвению. Увы! Таково печальное отличие техников от ученых.

Шумно раздувая ноздри, Андрей приподнялся, где-то мелькнуло сожаление: не умеет он ответить так спокойно и красиво, как Кунин. Ярость, скопленная за этот вечер, ознобом прошла по телу. Зинаида Мироновна вздохнула, все глаза обратились к Андрею.

— Андрей Николаевич, — раздался скрипучий голос тещи, будьте добры, передайте мне фрикасе.

Фрикасе? Взгляд Андрея ошеломленно заметался по столу, уставленному овальными блюдами с заливной рыбой, мясом, пестрыми салатницами, тарелочками с семгой, украшенной прозрачно-желтыми ломтиками лимона, какими-то соусницами, вазочками. Ехидная усмешка стекала по краям тонких губ Петушкова. Андрей вопросительно посмотрел на Григорьева, но тот сидел слишком далеко. Смородин тихонько прыснул. Победно тряхнув буклями, теща взяла тарелку с коричневым соусом, в котором плавали кусочки крошеного мяса.