Шлиман. "Мечта о Трое" - Г. Штоль

Это письмо производит в доме Энгастроменосов впечатление разорвавшейся бомбы. Отец, понося сумасшедшего иностранца, дает волю своему гневу. Но разве солидное состояние не остается все еще лучшим фундаментом счастливого брака? Софья сидит в своей комнате и горько плачет. Она никак не может понять, почему все на нее сердятся, даже обходительный иностранец, с которым так легко стало ладить, когда он перестал ее экзаменовать. Ведь она в конечном итоге сказала правду, а правду ведь надо говорить всегда.

Суматоха продолжается и охватывает всю родню. Софья должна немедленно написать ему письмо, пока он и в самом деле не уехал! Но как его написать, если в доме нет приличной бумаги?

— Мавра, беги в лавку!

И вот бумагу принесли, сразу двадцать листов. Софья тем временем все обдумала и теперь пишет своим косым, несколько неуверенным детским почерком: «Дорогой господин Генрих! Мне жаль, что вы уезжаете. Не сердитесь на меня за слова, которые сегодня после обеда я вам сказала. Мне кажется, молодой девушке не пристало отвечать иначе. Я и мои родители были бы рады, если бы вы завтра снова пришли к нам. Ваша Софья Энгастроменос».

— Ты, Софья, все еще не кончила? О святая богороднца, лишь бы он еще не уехал! Быстрей клади письмо в конверт! Давай сюда! Эй, Николаос, лети в гостиницу!

Шлиман всегда чем-нибудь занят, но теперь он сидит в своем номере и ничего не делает. Письмо? Такое толстое? Она что, сочинила целый роман? Он читает написанные Софьей строки, и на губах его появляется легкая улыбка. Но что же на других листах? Ничего. Он считает. Один исписанный лист и девятнадцать чистых! Он начинает кое-что понимать. Но заставляет себя сдержаться.

Он, правда, не покидает Афин, но вместо того, чтобы посещать загородный дом Энгастроменосов, часто бывает в обществе. Вокруг него, сказочно богатого человека, у которого состояние больше, чем у самого короля, вьются девицы, а еще больше — их матушки. Но ни одну из них не сравнишь с Софьей. Через несколько дней Шлиман пишет ей несколько любезных, примирительных строк — они могут помочь восстановить согласие. В тот же день приходит ответ, на этот раз в конверте один только лист: «Я с большим волнением ждала ответа. Читая ваше письмо, я почувствовала симпатию к вам и стала молить всевышнего, чтобы он вернул вам утраченное чувство ко мне».

В сентябре справляют свадьбу, радостный, яркий праздник, на который в национальных костюмах собирается бесчисленная родня. Вечером все общество едет нескончаемой вереницей колясок в Пирей, чтобы проводить молодую чету. Но корабль по обыкновению опаздывает и приходит только в три часа ночи.

Вот они стоят рядом на палубе и смотрят, как Акрополь, залитый лунным светом, становится все меньше и меньше.

— Говори, Софья, — просит он, — греческий — самый красивый в мире язык, это ведь язык богов. Во время свадебного путешествия будем говорить с тобой только по-гречески. Потом ты начнешь учиться. Через четыре года ты будешь знать четыре иностранных языка. Всю жизнь я останусь твоим учителем. На будущий год мы с тобой раскопаем Трою, и не я, а ты должна написать об этом книгу и тем самым обессмертить свое имя.

Может быть, и не все происходит так, как предполагала Софья. Неужели на самом деле необходимо во время свадебного путешествия не часы, а целые дни проводить в музеях Италии, Германии, Франции? Она не привыкла носить платье со шлейфом, да и очень тяжело ходить, подобрав шлейф, а стоит опустить его на пол, как Генрих тут же выговаривает ей, что она собирает шлейфом пыль. А как неприятно было в Мюнхене, в королевской резиденции! Могла ли она угадать, что замышляет Генрих, когда велел ей надеть греческий национальный костюм и феску? Откуда ей было знать, что баварский король прикажет в таком виде писать ее портрет. А когда она, расплакавшись, убежала — потому что люди останавливались и глазели то на нее, то на портрет, — Генрих вдобавок разозлился!

Потом они живут в Париже, в роскошном доме, куда более красивом, чем афинский королевский замок. Здесь уйма всяких вещей, о которых даже не знаешь, для чего они служат, и никак не научишься разбираться во всех этих столовых приборах, бокалах, тарелках и тарелочках! Еда столь же непривычна, как шум города и ужасающее количество люден и экипажей. А почему надо постоянно ходить в театр, хотя и сам Генрих делает это без особой охоты? Ведь от всего этого кругом идет голова, и не только потому, что еще с трудом понимаешь по-французски. Было бы куда приятней посмотреть цирковое представление: иллюзионист Уден доставил бы ей больше удовольствия, чем любая опера и вся Комеди Франсез! Чудесными, по-настоящему чудесными были лишь те несколько дней, когда приехали две ее подруги, приглашенные из Афин, и она могла с ними, забросив в угол шиньоны, снова, как дома, поиграть в куклы. Но и тогда по вечерам надо было опять сидеть с чопорными старыми господами, сплошь знаменитыми учеными и профессорами. Как это трудно — не заснуть в их обществе! А когда они, наконец, разойдутся и ты в изнеможении опустишься на постель, неужели надо, чтобы Генрих всегда еще читал ей вслух двести строф Гомера?

Конечно, надо — иначе бы он этого не делал!

Все чудесней и ярче расцветает любовь Софьи к мужу. Ради этой любви она и противится врачам, когда они хотят — летом Софья стала слишком бледной и худой — послать ее в Афины. Она лучше останется и будет продолжать свои французские и немецкие упражнения.

Нет, с Генрихом живешь почти как в раю! Но как безобразно стали вдруг вести себя ее родственникн! Как ужасно, что ее собственный отец через несколько месяцев после свадьбы написал Генриху письмо и потребовал быстрее прислать ему выкуп за невесту— бриллиантов на сто пятьдесят тысяч франков! И как все остальные, даже те, кто почти не бывал в доме отца, вьются теперь вокруг Генриха, словно осы вокруг горшка с медом! Они хотят денег, выгодных должностей, рекомендаций и снова денег. И Генрих, несмотря на это, проявляет к ним излишнюю доброту! Как он помогает ее четырем братьям, берет их к себе в дом, приглашает в путешествия, ходит с ними на прогулки! (А потом они, молодые парни, еще жалуются, что зять загонял их чуть ли не до смерти!)

Скоро жизнь станет еще прекрасней. Они избавятся от родственников и не будут больше жить в душном, пыльном Париже, среди миллионов чужих людей, Сафвет-паша уже написал, что даст разрешение на раскопки. Значит, весной они поедут в Трою и будут вместе работать. Минна, о которой ей много рассказывал Генрих, конечно, никогда не изучила бы греческого и не читала бы вслух Гомера. Да и кроме того, она превратилась бы теперь в пожилую и, вероятно, полную женщину, у которой не было бы никакой охоты купаться в Скамандре или Геллеспонте и присматривать за рабочими. «О святая богородица, — мысленно произносит Софья, — как я тебе благодарна! Я счастлива и буду еще счастливей, когда мы окажемся в Трое!»