Не плачь по мне, Аргентина - Виктор Бурцев

Он писал. Рвал бумагу, снова писал. Бросал ручку на стол и ходил по комнате.

Любые слова казались ему лживыми, ненастоящими, нелепыми в этой ситуации. Всякое оправдание казалось ему гнусным издевательством. Таманский ходил по кабинету, сжав голову ладонями. Он садился за стол. Писал. Выбрасывал бумагу и начинал снова. Слова, бывшие ранее послушным инструментом, теперь отказывались ложиться на бумагу.

Близилось утро, когда в прихожей запиликал телефон. Таманский метнулся к нему, поднял трубку, с замиранием прислушиваясь, не проснулась ли Мариза.

– Да, слушаю?

– Сеньор Таманский? – Голос редактора «Латинской газеты» был взволнован. – Сеньор Таманский?

– Да, это я, сеньор Санчес. Что случилось?

– Мне некого послать, но намечается что-то грандиозное. На площади Колон. Сегодня. Вы должны быть там! Я вас очень прошу! Я удвою гонорар!

– Сеньор Санчес, я…

– Только не говорите мне, что вы не можете. Я умоляю вас, я встану на колени! К нам в газету пришло письмо. Там, на площади, перед президентским дворцом, сегодня утром… Я не знаю что, но наверняка мы не единственные… Вы же профессионал! Вы же, в конце концов, сочувствуете нашему народному движению, я знаю, я понял это по вашим репортажам!

– Митинг?

– Я не знаю. Но информация оттуда, от монтонерос. Это точно, как то, что я вас разбудил!

– Вы меня не разбудили… – пробормотал Таманский. – Я не спал.

– Не важно, сеньор Таманский! Не важно! Я вас прошу, будьте там. Вы сделаете?

– Сделаю.

Костя повесил трубку и начал собираться. Бессонная ночь отдавалась в голове болью. Отсрочка была нелепой, но…

Уже уходя из дома, он подумал, что стоило бы сжечь все неудачные письма. Но возвращаться не стал.

Утро радовало солнечным светом. Весело орали в ветках деревьев какие-то пичуги, ранние прохожие спешили по своим делам. Буэнос-Айрес выглядел умытым и свежим.

Таманский попил кофе в небольшой забегаловке, прикидывая, что, если материал будет действительно стоящий, он сдерет с редактора «Латинской газеты» надбавку. Пусть на прощание, но все-таки… Оставит деньги Маризе.

Хотя это… как-то пошло.

Таманский поморщился и отодвинул чашечку. Кофе вдруг приобрел прогорклый вкус.

Времени до назначенного срока было навалом, и Костя не стал втискиваться в утренний переполненный автобус, а двинулся пешком. Благо дорогу он уже знал.

Таманский хотел попрощаться с Аргентиной.

Он точно решил для себя, что уедет. И станет предателем, не став им. Парадокс? Наверное. Но в жизни можно стать предателем своей любви, но не стать предателем Родины. А можно и наоборот. Про человека говорят, что он умеет жить, если не позволяет жизни загонять себя в такую страшную вилку.

– Все пройдет, – прошептал Таманский. – Все пройдет… Пройдет…

Он врал себе, потому что понимал: не пройдет. Никогда. И перед смертью, в далекой-далекой Москве, Таманский будет шептать только одно имя. Только одно. И ничего больше.

Году в восьмидесятом Таманский близко сойдется с Марком Захаровым и на одной из театральных попоек расскажет ему свою историю. Захаров извинится, попросит листок бумаги и примется что-то писать, писать… «Мы тут с Вознесенским одну штуку задумали, хорошо может получиться».

Костя шагал по Буэнос-Айресу, словно в первый день, когда восторженным советским туристом он рассматривал вывески, какие-то плакаты, дома. Вслушивался в звуки музыки, такой чудной и непохожей.

Город казался новым. Незнакомым. Особенным.

На площадь Колон он прибыл чуть раньше намеченного срока. Приготовил диктофон. Осмотрелся.

Пусто. Если не считать группки людей, торчащих неподалеку. Блокноты, фотокамеры… Коллеги-журналисты?

Таманский удивился. Видимо, намечается действительно что-то особенное, раз собралась такая толпа.

К аргентинцам Костя подходить не стал. Еще побьют как штрейкбрехера…

Поискал глазами Джобса, но не нашел. То ли американец запил где-то, то ли просто уехал к себе в Штаты. К дяде самогонщику на ранчо. Да и пес с ними обоими.

На площадь медленно выползала туристическая группа каких-то узкоглазых. Видимо, японцев, хотя кто их разберет?..

Таманский присел на бордюр и стал ждать.

69

– Гражданин, нам нужно поговорить…

Приблизительно так должны начинаться неприятности для простого советского человека. Особенно если он находится в загранкомандировке.

После того как честное советское «товарищ» меняется на подозрительное «гражданин»… Жди беды. Поскольку если первое слово подразумевает отношения, где что-то прощается, а что-то просто подразумевается само собой, то второе подразумевает ответственность. И прежде всего перед законом. В этом словоблудии и заключается магия бюрократических коридоров, где чиновник, страшащийся напора посетителей, что жаждут его чернильной кровушки, прикрывается непробиваемым: «Граждане, неприемный день!» Он взывает не к пониманию, нет. Не к состраданию, но к могучему эгрегору закона. Мол, и рад бы помочь, но закон не велит, день-то неприемный, а вы, как люди ответственные, должны с пониманием отнестись… Ибо вы не товарищи мне, но граждане.

Впрочем, если кто-то мнит в диссидентском угаре, что уж при капитализме-то оно все иначе… нет. Ошибается. То, что слово «товарищ», пахнущее трудовым потом, шершавое, как мозоль, надежное, как танк «Т-80», превратилось в респектабельное, надушенное, с оттопыренной губой словечко «господин» – совсем ничего не значит. Потому что «гражданин» как был, так и остался…

Учитывая все это, можно понять чувства Таманского, когда на площади Колон, где он стал свидетелем политического убийства, ему на плечо легла тяжелая ладонь и прозвучало:

– Гражданин, нам нужно поговорить.

Костя едва не сел.

Посреди испанского гомона русская речь прозвучала ошеломляюще.

Таманский замер, чувствуя, как внутри рушится что-то стеклянное, хрупкое. Потом медленно обернулся.

Перед ним стоял коротко стриженный мужчина лет тридцати пяти – сорока, в пиджаке и рубашке с расстегнутым воротом. Черты его лица были мягкими, словно вылепленными из пластилина, такие люди бывают прекрасными отцами семейства, школьными учителями, из тех, которых ученики никогда не забывают… если бы не глаза. Костя не мог определить точно, но когда этот человек смотрел на него, казалось, что в Таманского кто-то целится.

– Вы кто?

– Представитель посольства, – уклончиво ответил мужчина. – Меня зовут Ракушкин Антон Яковлевич.

– А… – Таманский облегченно выдохнул. – Я понял. Вас прислал Нестеров. Я собирался к нему сегодня… Там… э-э-э… меня выписали из больницы…

– Нет, консул тут ни при чем. – Ракушкин покачал головой. – Я совсем из другого ведомства.

– Какого? – брякнул Костя и тут же об этом пожалел.

– Нам надо поговорить. – Ракушкин покосился на полицейских, которые, оцепив место убийства, теперь уныло пялились на лужу крови. – Я думаю, не здесь.

– Да, пожалуй, – согласился Таманский.

– Пойдемте, тут есть несколько пока еще спокойных мест. Я введу вас в курс дела по ходу. Как вы относитесь к хунте?

Антон бодрым шагом направился к выходу с площади. Как раз в том направлении, куда побежал убийца.

– К чему? – Костя замешкался, и ему пришлось догонять Ракушкина.

– К хунте, – спокойно повторил тот. – Ну, знаете, войска, Пиночет, Чили, расстрелянный Альенде…

– Странный вопрос. – Таманский прокашлялся. – Я же советский человек. Гражданин.

Ракушкин покосился на журналиста, и тот примолк.

– Это, конечно, хорошо, что советский гражданин, – пробормотал Антон. – Однако я вас спрашиваю не как гражданина, а как человека. Если уж гнать казенщину, то в Союзе соблюдаются права человека, которые подразумевают, что вы можете иметь собственное мнение.

– Мое мнение совпадает с генеральной линией партии, – отчеканил Таманский.

Ракушкин тяжело вздохнул и покачал головой.

Еще несколько кварталов они шли в тишине. Антон молчал, а Таманский, чувствуя себя не в своей тарелке, все никак не мог подобрать слова. Наконец Костя не выдержал:

– Куда вы меня ведете? Я в чем-то провинился?

– Если бы вы провинились, мы бы не шли, а ехали. В чем? – буркнул Ракушкин и посмотрел на Таманского. – Побледнели? Правильно. Ехали бы в «воронке». А поскольку мы не на колесах, то считайте, что мы прогуливаемся по Буэнос-Айресу. И идем в кафе. Вот в это…

Ракушкин резко завернул под большую вывеску «Хименес». Внутри Антон выбрал столик возле раскрытого окна.

– Вы кофе пили? – спросил он Таманского.

– Да.

– А я вот еще нет. Знаете, в Москве я привык к чаю, а тут… Не знаю, почему-то хочется именно кофе. То ли климат, то ли местные традиции так влияют. – Ракушкин высунулся в окно, кого-то увидел. Махнул рукой.