Скука - Альберто Моравиа

Размышляя обо всем этом, я продолжал проталкивать Чечилию сквозь толпу, от одной группы к другой, от од­ного кружка к другому, среди сигаретного дыма и жуж­жания голосов, задевая подносы, уставленные бокалами разных форм и цветов, которыми лакеи обносили гостей. Это был действительно многолюдный прием, и, судя по всему, мать устроила его с размахом, не считаясь с затра­тами. Тем не менее деньги, которые она потратила на то, чтобы достойно принять гостей, были просто ерунда по сравнению с теми поистине неисчислимыми деньгами, которые стояли за каждым из приглашенных. Не знаю почему, но я вспомнил, как несколько лет назад на по­добном приеме один толстый, здоровый, веселый старик спросил у другого старика, бледного и грустного, тоном человека, желающего с научной достоверностью устано­вить какую-то истину: «Как ты считаешь, какой капи­тал — в цифрах — заключен сейчас в этих четырех сте­нах?» И этот другой мрачно ответил: «Откуда я знаю! Я же не налоговый инспектор!»

Я не раз спрашивал себя, почему я чувствую такое глубокое отвращение к миру моей матери, но только в тот день, вспомнив эту фразу и сопоставив ее с лицами, ко­торые меня окружали, я наконец это понял. Вглядываясь в лица приглашенных матерью гостей, я вдруг совершен­но точно понял, что не было тут ни одной морщины, ни одной модуляции голоса, ни одной рулады смеха, кото­рые не были бы впрямую связаны деньгами, которые, как сказал тогда толстый старик, стояли тут за каждым из гостей. Да, подумал я, деньги вошли тут в плоть и кровь; заработанные честным удачливым трудом или отнятые хитростью и силой, они дали один и тот же результат — совершенно нечеловеческую, чудовищную вульгарность, которая просвечивала и сквозь самую раскормленную тучность, и сквозь самую иссохшую худобу. И если прав­да, что с деньгами невозможно развестись и богатый, как бы он ни старался, не сможет притвориться бедным, то естественно, что и я, сам того не желая, был частью этого общества богатых и именно деньги, от которых я тщетно пытался отказаться, создали кризисную ситуацию и в моем искусстве, и в моей жизни. Я был богач, который просто не хотел быть богачом; я мог рядиться в лохмотья, питаться сухими корками и жить в лачуге — все равно деньги, которые мне принадлежали, превращали лохмо­тья в элегантные одежды, сухие корки — в изысканные лакомства, а лачугу — во дворец. Даже моя машина, та­кая старая и расхлябанная, была роскошнее самых рос­кошных машин, потому что то была машина человека, который, стоило ему захотеть, мог тут же получить дру­гую, с иголочки новую и роскошной марки.

Я вздрогнул, услышав голос матери:

— О, Дино, — сказала она, — какой приятный сюр­приз!

Она стояла прямо передо мной, но я ее не видел, вернее видел, но не мог отделить от толпы приглашен­ных, потому что в этот момент она казалась мне одной из них, во всем на них похожей, не имеющей со мной ника­кой, даже кровной связи. Наедине с матерью я всегда чувствовал, что она моя мать, но в толпе, заполнявшей ее гостиные, она становилась неразличимой, как птица в стае или рыба в косяке. И ее склонность к экономии, которая, когда она была одна, могла показаться ее инди­видуальной чертой, тут, среди толпы гостей, обнаружи­вала свой внеличный, всеобщий характер. И как о всех персонажах, заполнивших гостиные виллы, так и о моей матери можно было сказать, что за стеклянным блеском ее голубых глаз, за ее броскими массивными драгоценно­стями, за ее нервной худобой, за подчеркнутой искусст­венностью макияжа, за пронзительным голосом стоял де­нежный конформизм, характерный для всего общества, частью которого она была, а вовсе не особенности ее личности.

Похожая на своих гостей даже внешне, мать и вела себя во время нашей короткой встречи точно так же, как они. Обычно, оставаясь со мною наедине, она была очень внимательна, но сейчас, на коктейле, где нормой счита­лась подчеркнутая рассеянность, проистекающая из без­различия, спешки, невозможности что-либо как следует расслышать, мать вела себя как все остальные, то есть смотрела, не видя, и слушала, не слыша. Сразу после своего радушного приветствия она сказала что-то несвяз­ное насчет обязанностей, которые не позволяют ей мною заняться, причем в ее голосе не было ни малейшего лю­бопытства; не переставая оглядываться вокруг, торопли­во и словно бы только для проформы она добавила:

— Напоминаю тебе, что ты еще не представил мне синьорину.

Я торжественно сказал, беря Чечилию под руку:

—  Это Чечилия, моя невеста.

И тут произошло непредвиденное. Мать либо не рас­слышала моих слов, либо расслышала, но не поняла, во всяком случае я должен сказать, что восприняла она их как ничего не значащий звук: на мгновение остановив на Чечилии свои нестерпимо сверкающие глаза, она вдруг воскликнула:

—  Простите, мы еще непременно увидимся, но сей­час меня ждет важное дело. — И, не дождавшись ответа, двинулась сквозь толпу с решительностью акулы, рассе­кающей морские глубины навстречу своей жертве. На­сколько я понял, кто-то приехал, может быть кто-то очень важный, и мать не услышала меня, потому что именно в ту минуту, когда я представлял ей Чечилию, она заметила у самых дверей воронкообразное движение, свидетельствующее о появлении нового гостя.

Я взял с подноса, предложенного лакеем, два бокала, один протянул Чечилии и втолкнул ее в оконную нишу.

—  Ну, что ты скажешь?

—  О чем?

Я в растерянности молчал. Я не знал, о чем именно я хотел ее спросить, наверное обо всем, потому что не слы­шал ее мнения еще ни о чем. Я сказал первое, что пришло мне в голову:

—  Ну, об этом приеме.

—  Прием как прием.

—  Тебе нравятся приемы?

Она ответила после паузы немного нервно:

—  Не очень. Я не люблю, когда шумно и много дыма.

—  А что ты думаешь обо всех этих людях?

—  Ничего не думаю. Я никого здесь не знаю.

—  Тут есть люди, которые могут быть тебе полезны; если хочешь, я могу тебя познакомить.

—  В каком смысле полезны?

—  Ну, для жизни в обществе.

—  Как это?

—  Они могли бы подружиться с тобой, то есть благо­волить к тебе, приглашать на такие же праздники, а если это мужчины — то и поухаживать. Из всего можно из­влечь какую-то пользу. Многие только ради этого и ходят на приемы. Так хочешь с кем-нибудь познакомиться?

—  Нет, нет, не стоит, тем более что я никогда их боль­ше не увижу.

—  Непременно увидишь, раз мы поженимся.

—  Ну вот тогда ты нас и познакомишь.

Мне хотелось затронуть тему богатства, но я не знал, как подступиться. В конце концов я сказал:

—  Все люди, которых ты здесь видишь, очень богаты.

— Да, это заметно.

—  А из чего это заметно?

—   Ну это видно по платьям, которые на дамах, по их драгоценностям.

—  Тебе хотелось бы быть такой же, как они?

—  Не знаю.

—  Как это не знаешь?

—  Я ведь не богата. Я должна разбогатеть, чтобы по­нять, нравится мне это или нет.

—  А разве ты не можешь просто вообразить?

—  Как можно вообразить то, что не знаешь?

—  Но ты любишь деньги?

—  Когда они мне нужны, да.

— А разве они не всегда тебе нужны?

—  Сейчас нет. Того, что ты даешь, мне хватает.

Я смотрел, как она разглядывает толпу своими боль­шими темными глазами, и пытался понять, что, соб­ственно, она видит, похоже ли это хоть в какой-то степе­ни на то, что вижу я. Она медленно сказала:

—  Тут нет молодых девушек. Тут только дамы возрас­та твоей матери.

—  Мать принимает своих подруг, естественно, что все это дамы ее возраста. Но ты не ответила. Что ты думаешь о том, чтобы выйти за меня замуж и сделаться такой же, как эти дамы?

—  Я не могу тебе сказать, я еще не думала.

—  Так подумай сейчас.

Я увидел, что она снова посмотрела на зал, поднесла к губам бокал, сделала глоток, но так ничего и не сказала. Это тоже был ее способ ускользать от меня: молчание. Но я настаивал:

—  Можно по крайней мере узнать, о чем ты думаешь?

Она ответила с неожиданной резкостью:

—  Я думала, что хорошо бы пойти туда, где хоть не­много потише. Там я смогла бы тебе ответить.

—  Ответить?

— Да, про женитьбу.

—  Куда ты хочешь, чтобы мы пошли?

—  Мне все равно.

—  Тогда давай поднимемся на третий этаж. Там мы сможем немного побыть в тишине. И к тому же ты смо­жешь посмотреть дом.

Мы поставили свои бокалы на подоконник, я взял Чечилию за руку и повел через толпу к двери в глубине гостиной. Открыв дверь, я подтолкнул Чечилию, и мы очутились в коридоре. И сразу же весь шум, дым и тесно­та остались позади, и мы окунулись в свежий и чистый воздух совершенно пустого безмолвного дома. Я подвел Чечилию к лестнице, и мы начали подниматься: одной рукой я скользил по перилам, другой обнимал ее за пле­чи. Я спросил: