Последний Совершенный Лангедока - Михаил Крюков

Слуги убрали остатки еды со стола, смели на пол и на колени гостей объедки и затёрли винные лужи. На столе появились блюда с заедками – мятными лепёшками для улучшения пищеварения и истребления скверного запаха изо рта, пирожки и другие незнакомые мне сласти.

Граф постучал кинжалом о кубок, разговоры в зале стихли.

– Госпожа желает усладить слух музыкой!

– Ну, Господи, помоги, – пробормотал Юк, вставая с места, – как-то ещё будет без жонглёра…

Трубадур подошёл к хозяйскому концу стола, поклонился дамам, потом графу и сказал:

– Рад в меру моих слабых сил служить благородным доннам Филиппе и Эсклармонде, но, к несчастью, у меня похитили виеллу, быть может, в замке найдётся инструмент для меня?

Вскоре слуги положили перед трубадуром несколько музыкальных инструментов. Поколебавшись, он выбрал один из них и, поставив виеллу на левое колено, извлёк смычком неожиданно резкий и противный звук.

– Ах, простите меня, благородные господа, инструмент несколько расстроен, сию минуту… Вот так, пожалуй, будет хорошо. Что желает услышать госпожа Филиппа?

– На твоё усмотрение, – сказала супруга графа. Говорила она тоненьким писклявым голосом, жеманно растягивая слова.

– Тогда, пожалуй, эту, – сказал трубадур.

Вас, Донна, встретил я — и вмигОгонь любви мне в грудь проник.С тех пор не проходило дня,Чтоб тот огонь не жёг меня.Ему угаснуть не дано —Хоть воду лей, хоть пей вино!Всё ярче, жарче пышет он,Все яростней во мне взметён.Меня разлука не спасёт,В разлуке чувство лишь растёт.Когда же встречу, Донна, вас,Уже не отвести мне глаз,Стою без памяти, без сил.Какой мудрец провозгласил,Что с глаз долой — из сердца вон?Он, значит, не бывал влюблён!Мне ж не преодолеть тоски,Когда от глаз вы далеки.

Графиня слушала с деревянным лицом, кивая в такт музыке. Слова кансоны показались мне довольно рискованными, и я с опаской взглянул на графа, ожидая увидеть на его лице гнев, но тот благодушно дремал, разморённый едой, вином и ощущением собственного здоровья, которое больные, увы, так быстро забывают. Эсклармонда, занятая своими мыслями, вообще не слушала.

Хоть мы не видимся давно,Но и в разлуке, всё равно,Придёт ли день, падёт ли мрак,—Мне не забыть про вас никак!Куда ни поведут пути,От вас мне, Донна, не уйти,И сердце вам служить готовоБез промедления, без зова.Я только к вам одной стремлюсь,А если чем и отвлекусь,Моё же сердце мне о васНапомнить поспешит тотчасИ примется изображатьМне светло-золотую прядь,И стан во всей красе своей,И переливный блеск очей,Лилейно-чистое чело,Где ни морщинки не легло,И ваш прямой, изящный нос,И щёки, что свежее роз,И рот, что ослепить готовВ улыбке блеском жемчугов,Упругой груди белоснежностьИ обнажённой шеи нежность,И кожу гладкую руки,И длинных пальцев ноготки,Очарование речей,Весёлых, чистых, как ручей,Ответов ваших прямотуИ лёгких шуток остроту,И вашу ласковость ко мнеВ тот первый день, наедине…И всё для сердца моегоТаит такое волшебство,Что я бледнею и в бредуНеведомо куда бреду.[128]

Намёки в кансоне становились всё более откровенными, и я стал серьёзно опасаться, что граф очнётся от дрёмы и примет их на свой счёт. Однако хитрый и многоопытный трубадур, закончив петь, объявил, что «сия кансона написана славным Бернартом де Вентадорном, блиставшим поэтическим талантом при дворе королевы Алиеноры Аквитанской».[129]

Немного отдохнув и осушив кубок, поднесённый ему слугой, Юк разошёлся и спел ещё две или три кансоны, в содержание которых я не вслушивался. Наконец, дамы встали, поблагодарили графа и в сопровождении служанок покинули зал. Граф оживился.

– Иисусе! – облегчённо рявкнул он. – Наконец-то эти чопорные дуры унесли свои задницы! Еле дождался, прости господи… Ну, а теперь повеселимся! Эй, слуги! Вина и мяса! Спите, сучьи дети! А ну, бегом! А ты спой что-нибудь повеселее, а то от этой нудятины уже зубы ноют! Вот, выпей и пой!

Трубадур кивнул, ударил смычком по струнам, и зал наполнила скачущая музыка.

Не мудрено, что бедные мужьяМеня клянут. Признать я принуждён:Не получал ещё отказов яОт самых добродетельных из донн.

Ревнивца склонен пожалеть я вчуже:Женой с другим делиться каково!Но стоит мне раздеть жену его —И сто обид я наношу ему же.

Муж разъярён. Да что поделать, друже!По нраву мне такое баловство —Не упущу я с донной своего,А та позор пусть выместит на муже![130]

Пирующие встретили песенку довольным гоготом, кто-то пустил по столу монету, и скоро гости нашли новое развлечение, кидая их в трубадура и особенно радуясь, когда тяжёлая монета ударялась о корпус виеллы. Юка, похоже, это ничуть не смущало. Он отпихнул ногой слугу, который сунулся было собирать упавшие на пол деньги, и затянул следующую песенку.

Поэт, лаская потаскуху,учти: у Фрины сердце глухо.Она тебе отдаст свой жарлишь за солидный гонорар.Нужны служительнице блудавино, изысканные блюда,а до того, что ты поэт,ей никакого дела нет.Когда ж на стол монету бросишь,получишь всё, о чём ты просишь.Но вскоре тварь поднимет крик,что ты, мол, чересчур велик,а заплатил постыдно мало,что вообще она устала,что ей давно домой пора:болеет младшая сестра…Ей кошелёчек свой отдавши,почти не солоно хлебавши,ты облачаешься в камзол…Меж тем уже другой осёлеё становится добычей.Всё начинается с начала…Так хоть бы стерва не ворчала,что из-за жадности своейты слишком мало платишь ей![131]

Гости быстро пьянели. Граф, хотя и пил вровень со всеми, выглядел на удивление трезвым. Трубадур выпил натощак слишком много вина, его песенки становились всё грубее, некоторые были откровенно похабными. Наконец, голос отказал ему, Юк пустил петуха и замолк, досадливо потирая горло.

– Хватит, хватит, – сказал граф, – сегодня ты славно потрудился. Собирай свои деньги и отправляйся спать, – он махнул рукой в сторону помещения, где жили слуги. Трубадур что-то хотел сказать, но передумал. Он опустился на колени и стал выбирать из затоптанной осоки монеты. Его поза показалась мне настолько непристойной и унизительной, что по коже пробежал озноб. Но граф уже не обращал внимания на Юка.

– Вино у нас ещё есть, а песен нет. Что же делать? – спросил он у тех гостей, которые ещё что-то соображали. – Споём сами, или?..

– Альда! – пьяно закричал кто-то, – пусть поёт девка, а мы будем лить в рот вино!

– Правильно! – стукнул кубком по столу граф. – Альда! Альда!!! Где тебя?..

– Я здесь, мой господин…

– Бери пиликалку! Спой ту, ну, которая мне нравится! Помнишь?

– Да, господин, – спокойно ответила девушка. Она взяла виеллу, подстроила её и заиграла. И инструмент, который казался мне грубым и базарным, вдруг обрёл новый голос. Альда играла совсем не так, как трубадур. Она исполняла музыкальную фразу, потом опускала виеллу и пела. Кансона была построена так, что мотив от куплета к куплету повторялся с небольшими вариациями. Каждый новый куплет заканчивался радостными воплями пьяных и стуком кулаков по столешнице.

Я хороша, а жизнь моя уныла:Мне муж не мил, его любовь постыла.

Не слишком ли судьба ко мне сурова?Я хороша, а жизнь моя уныла:Мне муж не мил, его любовь постыла.Свою мечту я вам открыть готова.

Я хороша, а жизнь моя уныла:Мне муж не мил, его любовь постыла.Хочу любить я друга молодого!

Я так бы с ним резвилась и шутила!Я хороша, а жизнь моя уныла:Мне муж не мил, его любовь постыла.

В исполнении Альды было столько лукавой девичьей привлекательности, она так мастерски владела своим глубоким, красивым голосом, что я забыл про всё на свете, любуясь девушкой.

Наскучил муж! Ну, как любить такого?Сколь мерзок он, не передаст и слово.Я хороша, а жизнь моя уныла:Мне муж не мил, его любовь постыла.

И от него не надо мне иного,Как только бы взяла его могила.В любви дружка — одна моя отрада.Без милого мне горькая досада.

Зачем страдать, коль счастье поманило?Я хороша, а жизнь моя уныла:Мне муж не мил, его любовь постыла.

Неплох напев, и хороша баллада.За песню мне нужна теперь награда.Пускай везде, не нарушая лада,Поют о том, кого я полюбила!

Я хороша, а жизнь моя уныла:Мне муж не мил, его любовь постыла.[132]

Между тем пир быстро превращался в безобразную попойку. Гости орали, плескали друг в друга вином, швыряли пирожками. Кто-то уже храпел на полу среди нечистот, кто-то, шатаясь, мочился в угол и, не удержавшись, рухнул в произведённую им же лужу. Мне стало страшно за Альду, потому что рано или поздно одному из пьяных скотов пришла бы мысль воспользоваться девушкой, и графу, как отцу хоть и незаконной, но всё-таки родной дочери, пришлось бы вмешаться, и тогда кровь смешалась бы с вином – кинжалы, которыми за столом резали мясо, были у всех. Но, удивительное дело, ничего подобного не произошло. На Альду просто не обращали внимания, как не обращали внимания на слуг, пытавшихся поддерживать в зале хотя бы видимость порядка. Девушку уже никто не слушал, и она незаметно ушла. Я решил, что мне тоже пора, поскольку хозяин и гости уже ни на кого не обращали внимания.