Последний Совершенный Лангедока - Михаил Крюков

Трубадур отложил виеллу, основательно приложился к меху с вином и засмеялся:

– Ну-ну, мои маленькие друзья, не вешайте носы! Дядюшка Юк приведёт вас в Тулузу. Пока в кошеле сладостно звенят монеты, беспокоиться не о чем. Если у тебя есть денежки, ты господин, и весь мир жаждет исполнить любую твою причуду, чтобы вот эта или вот эта монетка перекочевала из твоей руки в их. А вот когда денег нет… Впрочем, и тогда печалиться не о чем! Ведь если в мире есть бедные, значит, где-то есть и богатые, а Господь велел делиться, не так ли, грек Павел? Эту ночь мы проведём на постоялом дворе, а завтра увидим камни старой римской дороги. Отдыхайте пока, больше привалов до темноты делать не будем.

– Искупаться, что ли? – задумчиво сказал я.

– Не надо, в здешних речках даже летом вода ледяная, вы рискуете застудиться до смерти, – заботливо сказала Альда, словно я уже стал её собственностью.

Юк хмыкнул, но промолчал.

В деревню или городок, названия которого не сохранилось в моей памяти, мы въехали в сумерках, в тот тревожный час, когда солнце клонится к закату, а мир наполнен смутной тревогой, ибо ночь – это время врага рода человеческого, и никто не ведает, суждено ли ему встретить утро.

Постоялый двор оказался пуст, очаг уже потушили, но, увидев в моей руке монету, хозяин с ворчанием поплёлся стряпать ужин. Хозяйские дети, получив по медяку, с радостным визгом убежали чистить лошадей, а трактирщица отвела нас в комнаты для ночлега. Их оказалось всего две. Одну занял трубадур, а вторая досталась «господину и его слуге». Комната была бедной и довольно грязной, но хорошо было уже то, что окно закрывалось прочным ставнем, а на двери имелся засов.

Бросив на пол вещи, мы вернулись в харчевню. Трубадур был уже там, накачиваясь пивом, от которого так и разило кислятиной. На ужин была бобовая похлёбка, жареная баранина и чёрствый хлеб, который трактирщик полил соусом и разогрел на вертеле.

От усталости у меня обычно пропадает аппетит, поэтому я ограничился похлёбкой, а вместо пива налил себе воды, которую подкислил уксусом из маленькой фляжки. Альда последовала моему примеру.

Трубадур ел жадно и неопрятно, по заросшему густой щетиной подбородку стекал мясной сок. Глянув на него, я украдкой провёл рукой по щеке и понял, что утром надо встать пораньше и побриться. Альда, спокойная и весёлая весь день, к вечеру помрачнела и стала заметно нервничать. Причину этого я не понимал.

Юк уже выхлебал один кувшин пива и потребовал второй. Он часто выходил во двор, и с каждый разом держался на ногах всё менее твёрдо. Наконец он оттолкнул глиняную кружку, рыгнул и взглянул на меня мутным, бессмысленным взором.

– Н-ну что, грек, – сказал он. – Пора в постельку. Раз девка твоя, так и быть, ты первый. А потом пусть приходит ко мне, а я уж…

Не успел я сжать кулак, чтобы сбить с табурета пьяного мерзавца, трубадур как-то странно булькнул и поперхнулся. Альда стояла, уперев ему в шею возле ключицы длинный и тонкий кинжал, напоминающий рыцарскую мизерикордию. Оказывается, оружие всё время было при ней, а я и не знал.

– Ты что делаешь, сука?!! – просипел трубадур, вытащив глаза. Лицо его быстро зеленело.

– Если ты, тварь, ещё раз дашь волю своему паскудному языку… – тихо и зло сказала девушка и надавила на лезвие. По шее трубадура потекла кровь.

– Убери, убери, слышишь?! – Юк косился на кинжал, боясь повернуть голову.

– Скажи, что ты понял меня.

– Да понял, понял… Убери ты свою треклятую железку!

– Ну, смотри, плясун… – сказала девушка, пряча кинжал. – Ещё раз спутаешь меня с кабацкой шлюхой, и тебе больше нечем будет грешить.

– Ведьма! – зло выдохнул Юк, послюнив палец и пытаясь остановить им кровь. – Гореть тебе на костре!

– А ну, заткнись! – рявкнул я, отшвыривая ногой табурет. – Мне и кинжал не нужен. Я – хирург. Один удар – и ты или покойник, или слюнявый паралитик до конца дней. Это уж как выйдет.

– Да вы оба бесноватые! – заскулил француз, трезвевший на глазах. – И какого дьявола я с вами связался? Ну что я такого сказал?! Подумаешь, предложил пустить девку по кругу! Да все так делают! Ну, не хотите и не надо…

– Ты опять?! – теперь я не на шутку разозлился и, несмотря на то, что Юк был выше меня на полголовы, размахнулся, рассчитывая свалить его ударом в солнечное сплетение, а потом добавить ногами.

– Павел, не надо, пожалуйста! – на моей руке повисла Альда. – Он сейчас уйдёт. Проваливай, быстро! – крикнула она французу. – Долго я его не удержу!

– Эй, эй, господа хорошие, что это вы затеяли?! – с кухни выбежал косолапый, здоровенный трактирщик с вертелом в руке. – Драться – за порог!

– Всё, почтенный, всё, мы просто пошутили, – сказал изрядно струсивший Юк, насильно опустил руку трактирщика с вертелом и сунул ему монету:

– Ты вот что… Девка для меня найдётся?

– Девка-то? – осклабился трактирщик, у которого не хватало половины зубов. – Вот енто совсем другой разговор! Найдётся, а как же? Тебе какую? Чёрную аль рыжую? Сиськи опять же побольше? Ты каковских любишь?

– Да всё равно какую! Дыра есть – уже красавица!

Трактирщик понимающе гоготнул, Альда по-мужски сплюнула.

Я с натугой задвинул засов, и толстая, грубо сколоченная дверь отделила нас от грязного и злого мира. Альда выглянула в окно:

– Здесь высоко, с земли не забраться. Может, не будем закрывать ставень, а то душно.

– Лучше всё-таки закрыть. Мало ли что взбредёт в голову местным жителям? Приставят лестницу, влезут в окно и передушат нас, как кур.

– Тогда закрою, – послушно сказала Альда. – Неверное, вы правы – на ставне, оказывается, тоже есть засов.

– Ну, вот видишь. Хоть выспаться сможем.

Я уселся на свою лежанку, и вдруг в памяти у меня всплыла бессмысленно-пьяная, слюнявая физиономия трубадура.

– Зачем, ну зачем ты остановила меня?! – с досадой воскликнул я и стукнул кулаком по набитому сеном тюфяку, о чём немедленно пожалел – вырвавшийся из него клуб пыли заставил нас расчихаться.

– Вы – целитель, а не воин, – серьёзно сказала Альда, – ваша жизнь бесценна, ведь вы можете спасти многих и многих людей, обречённых на смерть.

– Послушай, я не садовый цветок, не надо сдувать с меня пылинки! Вот ты, девушка, не побоялась обнажить оружие, а между тем, это должен был сделать я, но замешкался, и теперь мне стыдно!

– Не стыдитесь. Ваша жизнь ведь протекала совсем в других условиях – среди мудрых и добрых людей, в сердце христианского мира. Вы не могли привыкнуть к таким вещам, но скоро привыкнете. К несчастью, зло овладевает человеком быстрее и легче, чем добро.

– Но ты…

– А что я? Я выросла среди простолюдинов, у меня никогда не было своей комнаты. Вы хоть понимаете, что это такое, когда ни на минуту не можешь остаться одна? На тебя всё время пялятся чьи-то глаза, сначала – равнодушные или злые, а когда… ну, словом, когда я выросла, к ним добавилась ещё и похоть. И это не всегда были мужчины. У нас все девушки носят кинжалы. Даже шлюхи, а уж если ты не хочешь задирать подол перед кем попало, приходится учиться давать отпор. Вот я и научилась.

– Прости меня, Альда, всё-таки я вёл себя недостойно. Клянусь, что это не повторится! Я…

– Не клянитесь, это грех. Истинные христиане не дают клятв.

– Истинные христиане? Так ты?..

– Конечно. Госпожа Эсклармонда была моей наставницей. Но правильно ли вас поняла я?

Я распахнул ворот рубахи и показал девушке шнурок, который надел мне на шею Никита.

Альда спокойно кивнула, как будто была уверена в ответе.

– Значит, мы с вами одной веры, господин мой.

– Я же просил! Не называй меня господином!

– Я привыкну, – склонила голову Альда. – Но если вы считаете, что я виновата, можете наказать меня. Ведь вы учитель, а я – ваша ученица. Это по правилам.

Я почувствовал, что краснею, и поспешно сказал:

– Давай-ка ложиться спать. Раздевайся, я отвернусь или постою за дверью.

– Зачем? – удивилась и, кажется, даже обиделась Альда, – разве я так уродлива, чтобы вы отворачивались? Мне нечего стесняться своего тела!

Девушка стремительно разделась, оставшись в одной коротенькой рубахе, улеглась и накрылась плащом. Я дунул на огонёк светильника и тоже лёг.

Против ожидания, мне не спалось. Альде, кажется, тоже, она ворочалась с боку на бок, и её сенник громко шуршал.

– Ты что не спишь?

– Кажется, у меня опять начинает болеть голова, – раздался из темноты жалобный голосок.

Ну что же, я крепился, сколько мог, но искушение оказалось сильнее меня, а я – не святой Антоний.[134]

– У меня лежанка пошире, – сказал я, – иди ко мне, я полечу тебя.

Босые ноги прошлёпали по полу, и я почувствовал, как Альда прижимается ко мне. Я обнял её и почувствовал, как под тонкой тканью стучит её сердце.