Свингующие пары - Владимир Лорченков

Ведь только смерть разлучит нас.

Я пишу тебе это, и покачиваюсь, словно в купе поезда. Ту-ту-ту-ту, сладкая. Остановка. Ты останавливаешься, – вернее, это тебя останавливают, потому что ты как сидел в вагоне, так и сидишь, – и за занавесками, всегда грязными, что-то темнеет. Тебе кажется, это стены очередного вокзала, и вот-вот голос откуда-то сверху объявит следующую станцию. Но нет. Все затихает, и наступает ночь, а потом утро, а поезд так никуда и не идет. И ты обуваешься, чтобы выйти, и увидеть конечную станцию. Тупик.

Что же, оттуда мне улыбаешься ты, а раз так, то имеет ли смысл протестовать.

И пусть все мы в начале жизни выписываем себе билеты в страну счастья, пространства, заполненные светящимися каруселями, блестящими машинами, домами в колониальном стиле, и другими аксессуарами Счастья – оно, дешевая кокетка, увешивается ими, как модница дешевой бижутерией, – но финал, о, финал… Он вполне предсказуем, впрочем. Он похож на тупичок, куда загоняли бронепоезда с белыми офицерами наши предки. Стенка из глины, последний свисток паровоза, и щелкание пуль – их расстреливали, едва они, пошатываясь, спрыгивали на насыпь, подгоняемые криком охраны. Еще он похож на тупики, куда загоняли вагоны, набитые нашим племенем – нашими детьми и нашими женщинами, – в жаркие летние дни, вагоны, куда смеющаяся немецкая солдатня сыпала известь. Вагоны, через неделю начинавшие цвести всеми цветами ада. Иногда я жалею о том, что в одном из них не корчился, – изблевывая свои юные, розовенькие еще кишки, – наш с тобой сладкий отчим. Забавно, мы должны быть благодарны ему: он вывез нас из этого вечного русского ада в благословенную страну Молока и Меда.

Жаль только первое оказалось его малафьей, а второе – искусственной добавкой из тростникового сахара.

Помню, ты все плакала и плакала – а я даже не знал, как утешить тебя, ведь шел всего десятый наш день в этой стране, мы были напуганы, дезориентированы, ничего не соображали, – а он сидел в углу и хихикал. Великая страна. Великие баскетбольные сборные. Авангард цивилизации. Будущее планеты. Ваше будущее. Мать сидела в углу, и бойко ему поддакивала. Она как бы не понимала – и отказывается признать это до сих пор, – что происходило. Наша мать великий кудесник, она состоялась куда лучше, чем Гудини. Она может перенести себя в какой угодно момент из какого угодно места. В любое другое. Просто задайте ключевую фразу, и душа покидает тело, и вы видите перед собой всего-навсего мясную куклу, которая хлопает ненастоящими глазами. А? Что? А? О чем вы? А вопрос очень простой. Всего-то навсего.

Почему ты вышла замуж за человека, который ебал твоих детей?

Но оставим в покое нашу мать, нашу сладкую, невысокую, задастую бойкую женщину, так отличившуюся в юности – до сих пор на ее профайл в социальных сетях приходит масса восторженных откликов от ребят, с которыми она училась, и которые вспоминают ее Душой Класса, – и которая бойко допрыгалась до большого пребольшого живота в свои 19 лет. С ней встречались самые лучше парни. Крем де ла крем. Один из них ей бэбика и забацал.

И, – как положено крему, – сумел вовремя растаять.

Пена дней. Дымка над чашечкой кофе. Тут на сцену – как в любительских спектаклях и положено, – и выступил наш отчим. Мрачный, венецианский купец. Некрасивый, носатый, занудливый долговязый первокурсник. Который взял на себя все грехи. Дал ребенку свою фамилию. Взял в жены пузатую. Тьфу. Должно быть, он ждал, словно паук – несколько лет, в темноте, – и не спешил показаться. Но лишь когда она зависла в нитях, клейких и прочных – как парашютист, замотавшийся в стропах, – только тогда он вышел, торжествуя, на всех своих шести лапах. Или сколько там их? Я не смотрел ни разу, пауки до сих пор внушают мне ужас, сладкая. И наш долбанный папаша – так называемый и самопровозглашенный, – очень постарался для того, чтобы этот ужас пустил в меня корни, как сорняк, как рак.

Если я попробую освободить себя от всех страхов, которыми пропитан, я буду вынужден избавиться от себя самого, понимаешь?

Я утешал тебя, мамаша в углу делала вид, что все прекрасно – ей великолепно это удается, идет речь о Третьей Мировой или распродаже, – и отчим что-то болтал про адаптацию и великий плавильный котел. Нам уже было по шестнадцать, и он уже если и ебал тебя, то лишь после ожесточенной схватки, ведь ты выросла. Но в тот вечер он знал, – и мы это знали, – что не встретит особого сопротивления. Ты была подавлена, ты была смятена. Кто знает, может быть тебе и хотелось бы, чтобы кто-то вонзил в тебя по самую рукоятку в ту ночь. Может быть, тебя бы это успокоило. Я подумал об этом, а отчим перехватил мой взгляд, и мы мгновенно поняли друг друга.

В его торжествующей улыбке я увидел приглашение присоединиться.

Но я был чересчур юн, мальчики ведь взрослеют с отставанием. Вечные второгодники. Чтобы по-настоящему понять женщину, – по-настоящему уметь владеть ей, – надо быть старше, намного старше. Поэтому меня так и мучает наша с тобой связь, сладкая – невозможность получить тебя так, как следовало бы. Но я стараюсь, я очень стараюсь. До нашего с тобой отъезда, – когда все вещи были собраны, ужасные советские ковры закатаны, а хлопочущая мамаша и этот дебил, выдающий себя за нашего отца, наматывали на себя бинты со спрятанными в них банкнотами… – как я ревновал тебя, плачущую. Ты прощалась с одним из этих твоих ухажеров, который добрался до тебя, и снес твою плотину: хитрый отчим и этого не сделал сам, он ждал, а потом просто взял да прошел по проторенному пути, он действительно умел ждать, извращенец гребанный. Мальчик… Ты плакала, он утешал тебя неумело. Я видел лишь ваши силуэты, за тонким мутным стеклом, – рельефным, – такие вставляли в двери в советских квартирах, чтобы создать впечатление роскоши, ощущение стиля, потуги нищего на графское происхождение. Он гладил тебя по голове, потом, – я видел лишь силуэты, я предполагал, – залез под юбку. Вы возились молча, потом все стало чересчур громко, чересчур явно, и я словно с ума сошел. Вы придвинули диван, – единственную непроданную вещь, которую оставляли покупателям квартиры, – к двери комнаты, и я не мог войти, не мог ворваться. Но я толкал, я кричал. Помнишь, как я кричал?

Это и мой дом, это и моя квартира тоже!

О, как мне смешно и мучительно вспоминать это сейчас.

Как насмешливо смотрел этот твой мальчик, – наспех застегнувшийся, – когда я все-таки сумел каким-то дьявольским усилием отодвинуть диван, и, едва не поломав дверь, ворваться. Ты сидела, как ни в чем не бывало. Много позже я понял, что ты просто не носила трусиков, и давала там, где от тебя требовали. Я был вне себя, я плакал. А мамаша и отчим – двое сумасшедших шляпников, сбежавших с безумного чаепития мистера Кэррола, – пересчитывали чайные сервизы, не обращая на нас ни малейшего внимания. Мать была привержена теории того, что девочка перебесится. Отчим ее всячески в этом поддерживал. В то время он уже начал ебать тебя, но это происходило не так явно, не так открыто, как после переезда. Там, в Кишиневе, он зажимал тебя на даче, когда отправлял меня за водой – далеко на поле с абрикосовыми деревьями виднелся колодец, дорога туда и обратно отнимала час, не меньше. Дома, когда никого не было. Он еще не начал посещать тебя ночами, как после переезда. А потом – смог. Семья это организм. Любой переезд ослабляет его иммунную систему. Мы дали сбой, и он, – рассчетливый паук, – воспользовался этим, чтобы поиметь падчерицу.