Симптомы счастья (сборник) - Анна Андронова

И вот настал тот самый вечер, когда Надя в очередной раз села за стол и вместо «Здравствуй, Ленуся» написала: «Здравствуйте, дорогие мама, папа и бабушка! Извините, что так долго не было писем от нас. Теперь буду писать регулярно, появилась возможность пользоваться электронной почтой…» И в конце, перекрестившись, не без труда написала – «Ваш Сергей». Вечером коллективное чтение, никто не удивлен. Безумие заразно. Марина Семенна открыла парадную банку шпрот. Левушка почти счастлив. «Тебе не страшно?» Нет, страшно ей уже не было.

И Сереже не было страшно. Что происходит с человеком, когда его разрывает вмиг на куски бессмысленной, бесчувственной, бессознательной плоти? Ничего. Из всего, что тридцать три года существовало, двигалось и мыслило, получилось простое ничего. Надя была все-таки атеисткой. И верила в ничего. И ничего не боялась. А Левушка, бедный, был рад укрыться новым эпистолярным безумием, как в детстве одеялом от плохого сна.

Настоящей связи с Израилем они, однако, не теряли. Сочился тоненький ручеек известий от старших Шварцев. Далеко-далеко, в самом конце тоннеля, слабеньким лучиком светилась Софи. Училась, забывала русский язык, параллельно к английскому осваивая еще и французский. Писала стихи, унаследовав талант от кого? От матери или от отца? Сережа не читал никому свои творения, только Леночке по памяти в начале их знакомства. Софи же на этот счет комплексов не имела, декламировала свои творения всем подряд. Она обожала сладости, нравилась пылким израильским мальчикам, вытянулась, тоже непонятно в кого, до метра семидесяти восьми. Плавала, пела, в свою очередь сама строила глазки самым достойным из свиты. Тосковала по родителям. Здесь было много таких, ей было с кем поделиться своим горем. Здесь ее понимали. Здесь она жила. Русские бабушка с дедушкой в ее жизни никак не участвовали.

Для Черкасовых же это последнее лето было от начала и до конца освящено грядущей поездкой в Израиль на Сонечкино шестнадцатилетие. Было уже заготовлено все. И визы, и паспорта, и русские книги – лучший подарок. История Черкасовых от сотворения мира, лично законспектированная Львом Григорьевичем. Подготовлена его речь как одного из ТЕХ САМЫХ Черкасовых. Эту особенность прятать за высоким пафосом мальчишеское волнение Надя у мужа хорошо изучила.

Был еще один специфический подарок – Сережино стихотворение. Видимо, одно из первых, написанных в Израиле и непонятно кому адресованное. Поскольку ничего своего он не обнародовал, листочек с текстом Льву Григорьевичу пришлось просто украсть во время своего приезда в Димону. Бог знает, как ему в голову тогда пришло открыть ящик, но так или иначе стихотворение у него оказалось. Конечно, оно уже было много раз переписано и перечитано, но решено было именно оригинал вернуть законной хозяйке, то есть Сережиной дочери, на память.

В общем, было много планов и рассуждений, как и чего там состоится. Оставалась одна проблема – Елена Михайловна, и та – частично решенная. Была разработана сложная многоступенчатая комбинация с участием Марины Семенны. Как все-таки с ней повезло! Бабушки побудут на даче еще неделю. Продукты по списку, так и быть, обеспечит соседская внучка. Тоже не безвозмездно, так как ее муж – студент коммерческого вуза, где работает Надя. Потом приедет университетская машина, там будет еще Левин аспирант, кроме шофера, помогут все погрузить и вывезти. В том числе – Елену Михайловну. План, продуманный до мелочей, с единственным изъяном – как баушке сообщить, а если не сообщать, то что наврать. Никогда ее не оставляли одну, никогда Надя с Левой за последние десять лет не уходили вместе дольше чем на два-три часа. Надя надеялась, что Лева во время своих одиноких ночевок в городе что-нибудь да придумает. В Надино отсутствие у него всегда была бессонница.

Приехал Лев Григорьевич во вторник поздно, они уже отчаялись ждать. Надя весь вечер металась от Елены Михайловны к забору, прислушивалась, и нате вам, пропустила. Уже хлопнула за забором дверца машины, и Лева громогласно благодарил и расшаркивался с соседкой, а Надя еще только сбегала с крыльца. И так это вдруг показалось ей здорово, что она еще может бежать к нему по тропинке! А он двигался навстречу, тяжело переставляя ноги. Старый усталый человек. Сутулый, пузатый, в одной руке кошелка с продуктами, в другой – толстый мятый портфель. Серые щеки, опущенные уголки губ, вялые плечи. Левушка, Левушка, радость моя!

По мере того как он продвигался к ней по тропинке, лицо его разглаживалось, расслаблялось, и у ступенек он уже улыбался и разводил руки, чтобы принять ее в свои объятия. Рубашка пахла знакомым потом, хорошо, что сегодня как раз нагладила свежих! «Наденька, завтра едем в ночь в Москву, я уже взял билеты, все готово, получим визы и будем звонить Шварцам. Хорошо бы прилететь туда заранее, подольше пообщаться!» Все, голос уже бодрый, но видно, что устал. А баушка? Решено было пока сказать про Москву. Мало ли зачем им понадобится Москва? А потом уж будет видно. Тем более что любое упоминание о Москве вызывает у Елены Михайловны бурю воспоминаний и поднимает настроение.

Левушка побежал скорее к матери в комнату докладываться, Марина Семенна как всегда мыслила желудочно. Хорошее настроение – значит, для закрепления надо вкусно и плотно поесть. Бросилась печь оладьи, хотя понятно, что вредно на ночь и Льву Григорьевичу, и баушке. Ужинали в столовой, Лева сказал, что устал и Елену Михайловну до веранды не дотащит. Открыли пошире дверь в ее комнату, Лева поминутно вскакивал, бросался от стола: «Мама, ты только не волнуйся, мы быстренько в Москву и обратно, тут полно народу, мы мигом, там такая конференция, будут буквально все, мы уж с Наденькой вместе!»

Елена Михайловна сначала расстроилась, поджала губы, хотя, видимо, все равно не поняла, когда они едут и куда. А на слово «Москва» действительно оживилась и рассказала, как в каком-то там году они с Митей и Милей ходили в Большой театр. В соседнем ряду с ними оказался известный военный генерал, он сразу стал за Милей ухаживать, пер как танк, говорил пошлые комплименты, а Миля только хохотала и отшучивалась. Митя же страшно рассердился и надулся. Тогда этот чин отстал от Мили, решив, что она Митина невеста, и стал ухлестывать за Еленой. «Тогда Митька прямо взбесился, а тот ничего не мог понять. Мы так смеялись!» И расстроилась вдруг, потому что не смогла вспомнить год, когда это было.

Елену Михайловну уложили спать, Марина Семенна, золотая женщина, сполоснула тарелки. Леве в комнате стало душно и как-то не по себе, они с Надей вышли посидеть на веранду. Было тепло, сумерки, тихо шуршал яблоневыми ветками старый сад, у соседей слева кто-то тихо переговаривался. Журча текла из шланга вода, пришел Мурзик в ожидании молочка. Далеко между соснами красное солнце садилось в тучу, похожую на крокодила. Они держались за руки, им было так хорошо! И ничего не надо было говорить, потому что видели и слышали они все вокруг одинаково. И сад, и тучу. И Мурзика, и солнце. И мысли их были об одном и том же: поездка, Соня, бедный Сережа не увидит ее такую взрослую и красивую. Все будет хорошо, послезавтра будет виза, и билеты, и столько еще радости будет, что всего и не передумать…

Конец

Но на завтра ничего не исполнилось. Ни Москвы, ни визы, ни Израиля, ни Сонечки. Ничего. Потому что Лев Григорьевич умер во сне той ночью. Рано утром Надя встала на зов Елены Михайловны и наткнулась на его холодную тяжелую спину. И с момента страшного Надиного крика действительность для Елены Михайловны окончательно исказилась. К ней так и не подошли, было много суеты. Ходили люди, конечно же закрыли дверь. Надя сказала незнакомым хриплым голосом: «Пожалуйста, тише. У нас здесь больная бабушка». Какая еще на их даче могла быть бабушка? Потом перестали топать и галдеть, уехали, что ли? Телевизор не включали, обедать так и не дали, потом Марина Семенна, шмыгая и постанывая, принесла остывшую кашу. Ночью кто-то за стеной без конца плакал и плакал. Нади долго не было, неделю или даже месяц. Потом она вернулась с машиной, переехали в город. Было уже холодно. Осень? На дачной дороге в грязи и лужах лежали бурые листья. Левушка был в Москве, наверное. Очень трудно было вспомнить, почему его теперь постоянно нет дома. Писем больше никто не писал, и он тоже. «Какие письма, Елена Михайловна, когда из Москвы можно в любой момент позвонить!» Но кажется, он и не звонил.

Так они остались одни. Две женщины, две старухи. Ровно всю жизнь друг друга не любящие, но не со зла, а по обстоятельствам судьбы. Далекие друг от друга, но также и друг другу нужные. Жили, существовали рядом. Да еще одна – Марина Семенна прилепилась куковать-доживать. Читала газеты, пересказывала мексиканские серии, трещала без умолку. Елена Михайловна редко теперь ее понимала. Она все больше спала, а когда просыпалась, всё вокруг продолжало оставаться таким же зыбким и неверным, как во сне. Она целыми днями полулежала на высоких подушках, отвернувшись к окну, и молчала, а людей узнавала не сразу, с сомнением. Надя заходила и стояла подолгу у постели, уставившись в одну точку. «Господи, одинокая сумасшедшая старуха. И я. Я бы тоже с удовольствием сейчас так легла…» – «Леля, это ты? Что, Сережа приехал?»