Москва, 41 - Иван Стаднюк

Случалось, что в привычное и хлопотливое течение жизни врывалась беда, потрясая своей неожиданностью и своей сущностью. Так произошло в 1937 году. Необоснованный арест, вздорные обвинения и шпионаже на иностранную разведку. Но Константина Рокоссовского они не сломили, не поселили в его сердце злобу и обиду. Он хорошо понимал глубинный смысл происходящего и боролся за свою судьбу, за товарищей с тем упорством и с той твердой целеустремленностью, какие проявились у него еще в годы гражданской войны…

Запомнилась ему с молодой поры где-то прочитанная мысль о том, что подражать – не значит копировать; это значит работать на манер великих мастеров, это – упражнять свою собственную деятельность, это – производить в их духе и подобными же средствами. И зажила в нем эта мысль, будто вычеканенная в мозгу светящимися словами. Дело в том, что, когда в начале тридцатых годов он командовал 7-й Самарской кавалерийской дивизией, она входила в состав 3-го кавалерийского корпуса, командиром которого был Тимошенко. И Рокоссовский не раз ловил себя на мысли, что в повседневном обращении с подчиненными или на войсковых учениях он с каким-то внутренним постоянством стремился походить на командира корпуса. А когда позже сам стал командиром корпуса – 5-го кавалерийского, то уже не представлял своего внутреннего мира, чтобы не звучал в нем наставляющий голос Тимошенко, а со временем – еще и Георгия Жукова, под командование которого впервые попал он в канун освободительного похода в Бессарабию войск Киевского военного округа.

И речь здесь идет не о каком-то слепом подражании, а о том, что он, Константин Рокоссовский, как бы одинаково со своими военно-духовными наставниками чувствовал под ногами земную твердь и умел со своей командирской вышки устремлять мысленный взгляд в далекие окружности, увидев на огромных просторах неприятельские и свои войска, конфигурации разделяющих их линий, оценив соотношение сил и пусть даже сомневаясь, принимать решения, которые для подчиненных будут казаться единственно правильными. Мужество, твердость характера – вот что роднило его с Тимошенко и Жуковым. При этом Рокоссовский остался во многом совершенно не похожим на них: в манере рассуждать и убеждать, в умении создавать вокруг себя особую атмосферу доверчивости, заинтересованности – тоже без нервозности и напряженности. Он всегда был самим собой – Константином Рокоссовским.

В один из дней первой половины июля 1941 года, когда начальник Генерального штаба Жуков докладывал в Ставке Верховного Командования очередную сводку боевых действий на советско-германском фронте, Сталин завел неожиданный разговор:

– Товарищ Жуков, в боях под Луцком и Новоград-Волынским особо отличился девятый механизированный корпус. – Голос Сталина звучал ровно и утвердительно. – И мы многих командиров и политработников, в том числе и командира корпуса, наградили орденами…

– Так точно, товарищ Сталин, – подтвердил Жуков.

– И вы часто, – продолжил Сталин, – обозревая события на Юго-Западном фронте, подчеркиваете удачные боевые действия девятого механизированного корпуса. Он действительно лучший наш корпус?

– Дерется уверенно, товарищ Сталин. В пятой армии – это главная ударная сила… – ответил Жуков. – Хорошая подвижность в маневре, осмотрительное прикрытие флангов. Ну и стойкость в обороне…

– Если мне не изменяет память, командует девятым корпусом генерал Рокоссовский?

– Так точно, товарищ Сталин.

– Тот самый Рокоссовский, о котором вы с Тимошенко писали мне, что он необоснованно был репрессирован?

– Так точно, тот самый. Как видите, мы не ошиблись.

– Вижу, – со строгостью в голосе согласился Сталин, кинув вопросительный взгляд на сидевших за длинным столом Молотова и Кузнецова – наркома Военно-Морского Флота. – Вы оказались правы… И сейчас я вот о чем думаю: у нас самое неустойчивое положение в районе Смоленска. Немцы прорвались к Ярцеву, нацеливаются на Вязьму. Это уже непосредственная угроза Москве. Не перебросить ли нам Рокоссовского под Ярцево?

– Нельзя, товарищ Сталин. Этим мы обескровим пятую армию, откроем немцам путь на Житомир и Киев, – подавленно возразил Жуков. – Никак нельзя…

– Вы меня неправильно поняли. – Сталин привычно для всех стал набивать трубку, предварительно вышелушив табак из двух папирос «Герцоговина-Флор». – Я имею в виду самого Рокоссовского. Надо назначить его командующим армией и поставить перед ним задачу не пустить немцев в Ярцево и не дать им форсировать Вопь.

Жуков молча смотрел на Сталина, углубившись в какую-то мысль.

– Почему молчите? – требовательно спросил у него Сталин. – Или вы не согласны, что Западному фронту надо помогать не только резервами войск и техники, но и надежными, толковыми командными кадрами?

– Согласен… Рокоссовского мы найдем кем заменить на Юго-Западном… Но где мы возьмем для него армию на Западном?.. Сместить кого-нибудь из командующих резервными армиями?

– Нет! – твердо возразил Сталин. – Над этим пусть думает Тимошенко! Надо приводить в порядок войска, выходящие из окружения… Группировать их надо! И изъять часть сил у девятнадцатой армии… Она ведь распадается!

– Возражений нет, – коротко ответил Жуков как о решенном вопросе.

– Нет возражений? – Сталин посмотрел на Молотова и Кузнецова. – А вопросы?

– Есть вопрос, товарищ Сталин, – с улыбкой вдруг сказал Молотов. – Давно собираюсь спросить у тебя: зачем ты потрошишь папиросы? Почему не распорядишься, чтоб этот табак доставляли тебе в натуральном виде?..

– Можно, конечно… Можно распорядиться, чтоб и трубку набивали и раскуривали ее. Но зачем? Набить трубку табаком – это приятный, так сказать, ритуал… Не работа для пальцев, а активизация работы мысли.

– Ясно. – Молотов тихо засмеялся. – Ты из трубки мысли высасываешь.

– А ты полагал, что из пальцев? – Глаза Сталина при зажженной спичке вспыхнули молодым лукавством. – Вот сейчас, напри-мер, у меня родился вопрос о наших проблемах международного порядка, которыми заправляет товарищ Молотов… Как там они у нас?

– На должном уровне, – в тон Сталину ответил Молотов. – Особенно после того, как Председатель Совнаркома СССР товарищ Сталин дважды – 8 и 10 июля – принял английского посла в Советском Союзе Стаффорда Криппса и вместе с наркомом иностранных дел товарищем Молотовым вел с послом переговоры. В последние дни наркомат иностранных дел готовил и предварительно согласовывал с английским посольством проект соглашения между правительствами СССР и Великобритании о совместных действиях в войне против фашистской Германии… Как условились, сегодня будем подписывать. – И Молотов, раскрыв оклеенную красным шелком папку, придвинул ее к краю стола, поближе к Сталину.

– Мне разрешите отбыть? – спросил Жуков, приняв стойку «смирно».

– И мне? – из-за стола поднялся Кузнецов.

Сталин, вынув изо рта трубку, в знак согласия кивнул им.

28

Полог у палатки был откинут, и сквозь вход виднелся в синем сумраке лес. Рокоссовский лежал на узкой железной кровати с тощим матрасом, покрытым плащ-накидкой, натянув на себя колючее грубошерстное одеяло, и смотрел в лес. Проснулся он внезапно, как от толчка, хотя чувствовал себя невыспавшимся. Можно б еще поспать: утро было где-то еще на востоке, а здесь рассвет только начинал вытеснять из леса ночь. Но сон уже не шел к Константину Константиновичу, и он, отбросив одеяло, рывком поднялся с кровати. Опустил ноги – и будто обжегся: трава в палатке была росной, холодной, а сегодня генерал спал разувшись, чтоб дать отдых ногам. И он опять лег, накрывшись одеялом: «Ну еще пяток минут…»

Роса на траве будто прояснила его мысли: всплыл в памяти виденный странный сон…

Уже пошла вторая неделя с тех пор, как генерал-майор Рокоссовский встретил на развилке Минской магистрали и короткой дороги на Вязьму раненого генерала Чумакова, а разговор с ним не забывался. Часто вспоминался Константину Константиновичу ответ Чумакова на вопрос о том, какой главный опыт вынес он из боев. Тогда слова его показались наполненными самым элементарным смыслом: «…Максимум сил для противотанковой обороны и обязательное наличие хоть каких-нибудь артиллерийско-противотанковых резервов… Ну и связь…» А сегодня эти слова пригрезились ему во сне, но произнес их почему-то не генерал Чумаков, а покойный отец, Ксаверий Юзеф. И это было до невероятности странным, ибо отец, сколько ни являлся к нему во сне, всегда был безмолвным, хотя в глазах его постоянно светился невысказанный укор. Константин Константинович очень хорошо понимал, в чем упрекал его покойный отец, и просыпался с чувством неискупимой вины перед ним, с тяжелым, тоскливо ноющим сердцем. Ведь действительно он, урожденный Константин Ксаверьевич, сам того не желая, в 20-х годах переменил отчество на Константинович – для упрощения, ибо во всякого рода документах имя Ксаверий то и дело перевиралось, писалось неправильно. А однажды в какой-то бумаге назвали его Константином Константиновичем, и он наконец смирился с этим, перестав и сам именовать себя Ксаверьевичем.