Кемер в объятиях ночи - Владимир Митрофанов

Впрочем, не исключено, что она тут без Григорьева тоже неплохо проводила время. У нее была своя таинственная жизнь, про которую Григорьев ничего не знал, да и знать, впрочем, не желал. И подружка была у нее близкая Жанна — оторви и брось. Запросто могла позвонить Алене:

— Твой в отъезде? Пошли, что ли, пошуршим!

— А там будут симпатичные мальчики?

— Будут, будут. Так что на всякий случай возьми «презики»! А то получится как в прошлый раз.

Григорьев с Аленой тут же залезли в постель, после близости часик вздремнули, потом Алена с воодушевлением занялась ссадиной на голове у Григорьева. Еще и на боку чуть сзади у Григорьева Алена обнаружила здоровенный кровоподтек. Когда-то она закончила медучилище и некоторое время работала медсестрой в травмпункте при какой-то больнице. С того времени у нее осталась масса леденящих кровь (типа одному мужику яйца оторвало), а то и смешных историй (например, мужик на спор засунул яйца в чугунную решетку на улице, а вынуть назад уже не смог и его вырезали автогеном). До сих пор ее часто дергали по разным медицинским вопросам: она делала кому-то на дому уколы и даже ставила капельницы. Помнится, весной позвонили одни знакомые, что у ребенка какая-то непонятная сыпь. Она поехала туда посмотреть на малыша. Время было позднее, и Григорьев поехал с ней. Приехали, вошли в детскую. В комнате зачем-то был включен дополнительный обогреватель, отчего стояла страшная жара. Двухнедельный ребенок, укутанный в одеяло, парился и был мокрый от пота и весь в прыщах. Молодая мамаша, лет двадцати двух, еще ничего не умеющая, паниковала, металась по комнате и лихорадочно курила. Еще оказалось, что она жрала что ни попадя, и это притом, что кормила грудью, да еще к тому же еще и курила, как паровоз, причем прокурена была вся комната. Аж занавески были желтые. На все упреки она отвечала: «Курить бросить никак не могу» и «Постоянно хочется вкусненького». Что тут сказать: полная неизлечимая дура!

Известно, что на многие вещи человек влиять не может, они происходят сами по себе. Так получилось и с Аленой, которая как-то сама завелась в квартире Григорьева, как моль, жила там и потихоньку обрастала вещами, тапочками, зубными щетками, все чаще стали попадаться ее трусики, бюстгальтеры, колготки, халатики, крема, еще какие-то безделушки на полу, на которые непременно наступаешь босиком. Зайдешь с улицы в прихожую — а там у тебя уже сидят в рядок лягушечки одна меньше другой. Она собиралась и кота притащить, но Григорьев угрожал аллергией себе и лютой смертью и коту, и самой Алене.

Они с Григорьевым познакомились совершенно случайно, в тот же день переспали, и с тех пор общались уже довольно долго — с полгода, наверно, но Григорьев до сих пор не знал, любит ли он ее или нет, и, тем более, любит ли она его или просто делает вид, что любит. Однозначного ответа на этот вопрос не было. Иногда Григорьев замечал, как она смотрит на других мужчин. Очень избирательно, словно продолжает искать кого-то своего. Странно, но ей почему-то нравились парни младше ее. Хотя ей и самой-то было всего-то двадцать пять, но обожала она почему-то восемнадцатилетних — прямо так и загоралась. По каким-то неизвестным причинам ее к ним непреодолимо тянуло. Какого-нибудь смазливенького старшеклассника тут же бы и затискала, и не исключено, что затащила бы к себе в постель. Ей надо было бы работать медсестрой в военном городке среди солдат. И в то же время Алена почему-то жила с Григорьевым. Она была очень хороша, и жить с ней было хорошо, спокойно. Иногда Григорьев, просыпаясь раньше нее, лежал рядом и любовался ею обнаженной. Но любил ли Григорьев ее? Он и сам не знал. Так нередко бывает: те, кого мы любим, не любят нас, а мы не любим тех, которые нас любят. А бывает, что никто никого не любит, а просто едят и спят вместе, и тоже вроде ничего, все довольны.

У Алены, конечно же, были свои прибабахи. Существует теория, что человек произошел от обезьяны, однако кто от кого произошел в реальности — неизвестно и доныне. Может быть, все произошли по-разному. Но вот Алена — та точно происходила от обезьяны: обожала давить прыщи. Иногда переворачивала Григорьева на живот и с наслаждением что-то давила у него на спине и притом довольно больно, с торжеством показывая на кончике указательного пальца какую-то сальную пробку. Григорьев ойкал, ругался, называл ее приставучей мухой, но ничего поделать с ней не мог. Такова была ее натура. Стоило только Григорьеву снять рубашку и повернутся к ней спиной, как она тут же вцеплялась своими острыми ногтями ему в кожу…

Понятно, Алена была вольна уйти, когда и куда хочет, но все-таки оставалась здесь. Что было в этой симпатичной головке, лежащей сейчас у него на плече, Григорьев даже не предполагал, как и не представлял, что творится в голове у Ирины и огромного числа других женщин, населяющих этот мир. Выйти замуж, родить ребенка, нравиться всем мужчинам, иметь шубу, дом, большую кухню, машину, много денег, чтобы покупать и покупать бесчисленные тряпки. Еще чего-то?

Помнится, после первой ночи утром Алена спросила Григорьева: «Слушай, а сколько тебе вообще лет? Мне — двадцать пять». — «Мне? Мне — сорок. Скоро будет пятьдесят», — несколько замявшись, неопределенно ответил Григорьев расплывчатой фразой, наподобие которой слышал в каком-то японском фильме. Впервые в жизни вопрос о возрасте смутил его.

Несмотря на существенную разницу в годах, Алена никогда не называла его «папиком». Григорьев готов был быть кем угодно, но только не «папиком». Как-то видел однажды, как две молодые девушки за соседним столиком бурно обсуждали, как бы незаметно сбежать от своего надоедливого «папика» к некоему Ромке и там хорошенько бухнуть и от души потрахаться с нормальными пацанами. Тут появился и сам «папик» — пузан годами чуть за сорок, как раз ровесник Григорьеву, довольно бодрый, лысоватый, с золотыми часами, хотя и с некоторой одышкой и несколько обрюзгший, да и к тому же ниже обеих девушек на полголовы. Первая мысль Григорьева была никогда не доводить себя до такого. Однако следует отдать «папику» должное, судя по всему, это был легкий в общении человек, не вязкий, не утомительный, как говорится, «на уши не садился», да и наверняка подружкам своим цену хорошо знал. Однажды Григорьев слышал, как одна девушка жаловалась на своего молодого человека: «Душный он, постоянно звонит: „Ты что делаешь?“ Да какое твое дело, что я делаю. Может, я в туалете сижу, подмываюсь. А если не беру трубку, то пишет SMSы: „Почему не берешь трубку, что ты там делаешь?“ Уже достал!»

Сама же Алена в свои двадцать пять считала себя очень взрослой и опытной женщиной. Как-то весной сидели в кафе компанией, Алена с двумя подружками непрерывно, как воробьи, стрекотали о своем женском. В центре этого обсуждения была история какой-то еще одной их подруги, которая жила с неким юношей восемнадцати лет, в то время как самой ей было двадцать четыре. Подружки говорили: «конечно, как опытная женщина ты должна ему помочь…» Григорьев тогда, как только услышал про «опытную женщину» (она сидела тут же — еще девчонка девчонкой), насилу удержался от смеха. Суть дела состояла в том, что обормота отчислили из института за прогулы и тут же появился участковый — вручать ему повестку в военкомат. Сразу же все окружающие женщины впали в панику: как же, дитя заберут, и особенно эта влюбленная, вошедшая во вкус «опытная женщина», которая вовсе не намерена была терять юного любовника и поэтому собиралась спасать его любым способом, вплоть до самого что ни есть женского — внезапно забеременеть, хотя такие вещи вроде бы уже не прокатывали. Григорьев еще тогда подумал, что у парня есть прекрасная возможность и, главное, хороший повод свалить из этого бабского курятника, пока его не укатали и не вконец обабили. А такому обормоту армия как раз была бы только на пользу, и, судя по его верткому раздолбайскому характеру, можно было предполагать, что он и там прекрасно устроится. Девушки сочувствовали подруге и предлагали свои варианты, как можно надежно спрятать «косильщика», пока не кончился срок призыва.

— Назовите мне адрес, я непременно позвоню в военкомат, чтобы его забрали! — не выдержал все-таки Григорьев. Девушки с негодованием накинулись на него с попреками.

Алена тоже принимала в судьбе этого парня, как показалось Григорьеву, подозрительно активное участие и даже предлагала чуть ли не поселить его у себя. «Ага, пусти козла в огород!» — процедил сквозь зубы Григорьев. Алена хотела возмутиться, но, увидев выражение лица Григорьева, смешалась и больше разговора об этом не заводила. Тот косильщик, судя по всему, вполне мог трахать и всех подруг — и поочередно и сразу вместе. Одна надежда была, что та основная подружка была по характеру больно уж ревнивая и не собиралась ни с кем делиться, даже с Аленой. Кроме того, она собиралась он этого «косильщика» забеременеть и вроде бы как женить его на себе, а в таком деле подруг и друзей не бывает.