Северная Аврора - Николай Никитин

– Ловить, сажать, расстреливать!

– Делаем, ваше превосходительство.

«Ну, это я устраню, – подумал генерал. – Я буду действовать без пощады».

Он встал с кресла, прошелся по кабинету и спросил:

– А что произошло тут в декабре? Что за бунт? Что за безобразие? Генерал Марушевский мне докладывал, но хотелось бы знать поподробнее.

– Владимиру Владимировичу неприятно об этом говорить. Не предусмотрел! Проморгал!

– Вы присядьте, полковник, – предложил Миллер.

Он протянул Брагину серебряный портсигар. Полковник закурил и стал рассказывать о том, как одиннадцатого декабря несколько рот Архангельского полка должны были уйти на фронт и как утром вместо молебна возник солдатский митинг и люди, расхватав оружие, заявили офицерам, что не желают воевать.

– Пикантнее всего то, – сказал Брагин, – что первыми узнали о мятеже не мы, а генерал Айронсайд и «союзная» контрразведка.

Генерал нахмурился.

– Разрешите дальше? Мы приказали мятежникам выходить. Никого! Никто не вышел. Мятежники открыли огонь из окон, с чердаков. Тогда, по приказанию генерала Марушевского, мы окружили казармы и открыли огонь из бомбометов. Это было зрелище! Подавили их артиллерией.

– И все это вы взяли на себя?… Справились собственными силами?

– Никак нет! То есть не совсем, – Брагин смутился. – Собственно говоря, за нашей спиной стояла английская морская пехота. И, насколько помнится… американские стрелки с пулеметами и легкими орудиями.

– Гм… – промычал Миллер. – Ну, дальше.

– Был дан второй приказ: выдать зачинщиков. В противном случае расстрел каждого десятого из шеренги. Но никто не выдал! Через два часа мы расстреляли тринадцать человек. Было тринадцать шеренг.

– Кто был расстрелян? Большевики?

– Никак нет.

– Они скрылись?

– Никак нет… Если бы это дело подняли большевики, полк спокойно выехал бы на фронт… А уж там, на фронте, он перешел бы на сторону, красных. Вот как поступили бы большевики. Но, к счастью, их не было, ваше превосходительство.

«А ведь он не глуп…» – подумал Миллер.

– Так что ж, выходит, зря расстреляли? – спросил он.

– Зря, ваше превосходительство. Выпороть бы!

– Вот это правильно, – пробормотал генерал. – Наши предки были не глупее нас… Драли! Оттого и было тихо. А как пошли реформы…

– Еще одно срочное дело, ваше превосходительство, – почтительно напомнил полковник. – На станцию Экономия с Мудьюга пришел ледокол. Доставил арестованных большевиков.

Полковник заглянул в бумаги.

– Егорова, Базыкина, Латкина и Жемчужного. Все они доставлены в архангельскую тюрьму, числятся за контрразведкой, за полковником Торнхиллом. Дознание началось. Ларри предполагает, что в Архангельске работает подпольный комитет большевиков.

– Даже так? – Генерал покраснел. – А что же американцы и англичане мне хвастали, будто вычистили все под метелку? Значит, тоже зря?

Брагин пожал плечами.

– Ну, хорошо, – сказал Миллер. – Я наведу здесь свои порядки. Я буду действовать… как Николай Первый. Первый, а не Второй, – важно прибавил генерал.

Брагин чуть было не засмеялся, но вовремя сдержал себя.

7

Шестнадцатого января Ларри приступил к разбору крупного дела. В общих чертах оно представлялось ему так: в ночь на второе января несколько заключенных – Петров, латыш Лепукалн, Виртахов, во главе с Яковом Козыревым, – воспользовались сильной метелью, перерезали колючую проволоку и скрылись. Через час побег был обнаружен. Начались поиски. К утру все бежавшие были пойманы, за исключением латыша Лепукална. Труп его был обнаружен только через несколько дней. Он замерз в сугробе.

Третьего января на Мудьюг выехала комиссия Военного контроля во главе с лейтенантом Бо.

На допросе Яков Козырев показал, что, кроме него, Виртахова, Петрова и Лепукална, никто не хотел бежать.

– Значит, вы и с другими говорили об этом?

Яшка отчаянно усмехнулся.

– Да, почитай, все об одном мечтают, вкусив вашу сласть… Извиняюсь, вашу власть!

Он держался лихо, понимая, что терять ему уже нечего.

Побег Козырева и еще трех заключенных не представлялся лейтенанту Бо крупным событием. Но американская разведка воспользовалась этим побегом для организованной расправы с большевиками.

Стало известно от конвойных, что за несколько дней перед побегом заключенных Козырев разговаривал с матросом Прохватиловым. Вызвали Прохватилова. Матрос все начисто отрицал. Вызвали тех, кто был близок с Прохватиловым: Жемчужного, Маринкина, Егорова и Базыкина.

Пятого января Егоров, Базыкин, Жемчужный и Маринкин были посажены в тот самый погреб, постройку которого они только что кончили. Латкина не трогали.

Еще на Мудьюге, когда один из членов комиссии поднял вопрос о Латкине, лейтенант Бо сказал:

– Подвергать его карцеру преждевременно. Это натура неустойчивая, склонная к необдуманным поступкам. Он сгоряча объявил себя коммунистом, а проверка точно установила его беспартийность, во всяком случае формальную. Был одним из рядовых красноармейцев при штабе Северодвинской бригады. Архангельска не знает. Связей ни с кем не имеет. Простой военнопленный. Поэтому предлагаю пока что не подвергать его репрессивным мерам.

На рассвете десятого января беглецы были расстреляны. Комендатура позаботилась о том, чтобы выстрелы слышал весь лагерь.

Расстрел производился неподалеку от бараков, и сразу же после него комендант лагеря вместе с охраной ворвался в помещение второго барака.

Все заключенные вскочили.

– По уровню нар – пальба! – скомандовал комендант.

Беспорядочные залпы охраны заглушали крики раненых и страшные стоны умирающих. После обстрела начался повальный обыск. Людей избивали прикладами, пол барака был залит кровью. Комендант палкой со стальным гвоздем наносил людям рваные раны. Он наслаждался этим собственноручным избиением. Как садист, он мстил второму бараку за побег. После этого побоища из барака вынесли десять человек убитых и около сорока раненых; половина из них в этот же день умерла в лазарете.

Мудьюг притих. Заключенные перестали разговаривать друг с другом.

Такая же могильная тишина наступила и в первом бараке.

День шел за днем, товарищи Андрея по-прежнему сидели в погребе, а его самого никто не трогал. Андрей не находил себе места. Порою самоубийство казалось ему лучшим выходом, но когда он вспоминал Павлина Виноградова, Валерия Сергунько, Фролова, вспоминал Любу, думал об Егорове, Базыкине, Маринкине, тогда Андрей говорил себе: «Нет, надо все вынести до конца».

Однажды, находясь в помещении команды, сержант Пигалль также обмолвился несколькими словами по поводу побега.

– Это бесчеловечно, – сказал он. – Мадам Базыкина – такая милая дама! Воображаю себе ее горе, когда она узнает о том, что случилось! Нет, как хотите, но это бесчеловечно.

Слова Пигалля были переданы. Лейтенант Бо немедленно вызвал к себе сержанта и стал допрашивать его.

– Мне нечего рассказывать, – возразил Пигалль.

– Ты возил посылки?

– По вашему распоряжению.

– Еще что?

Больше ничего.

– Ничего? Так-то ты выполнил мое приказание… Ничего!

Бо несколько раз ударил Пигалля стеком.

– Ну? – бледнея от гнева, сказал лейтенант. – Я знаю все! (Хотя он ничего не знал.) Все!.. Понял?… Если ты что-нибудь утаишь, то никогда не вернешься во Францию… Твои кости сгниют на Мудьюге. Признавайся, а то еще хуже будет.

Пигалль испугался и рассказал о том, что передал Базыкину два письма от жены.

– Я пожалел мадам… Там не было ничего серьезного.

– Ты же не знаешь русского языка, дерьмо!

– Мадам не могла лгать…

Лейтенант поморщился.

– Ты не только преступник, но еще и дурак, – брезгливо сказал он.

Вошли англичане-конвоиры. Сержант был арестован. К «делу привлеченных в связи с побегом» прибавилось дело сержанта Пигалля.

Шурочка увидела Пигалля как раз в тот день, когда его привезли в Архангельск. Это было шестнадцатого января.

8

Накануне, то есть пятнадцатого января, рано утром Андрея послали на очистку выгребных ям возле лазарета. Лазарет представлял собой строение из щитов, пустое пространство между которыми было заполнено мокрым песком, сейчас затвердевшим, как лед. Температура здесь не поднималась выше трех градусов тепла даже тогда, когда топились печи. Но так как они почти никогда не топились, то температура в каторжном лазарете была такая же, как и на улице. Заключенные называли свой лазарет «машиной смерти». Холод был такой, что больные спали в обуви и, несмотря на это, ноги, по их выражению, примерзали к подошвам…

Кончив порученную ему работу, Андрей собрался идти в барак. Но внимание его привлекли сани, остановившиеся возле лазарета. На них сидели конвоиры и лежали заключенные.

Сердце Андрея сжалось от недоброго предчувствия. Между тем из лазарета вышли санитары с носилками и началась выгрузка.