Аплодисменты - Людмила Гурченко

Школы до 1954 года были раздельными. На вечера к нам приглашали мальчиков из 58-й школы, тоже украинской. Это было целым событием!

Папа категорически запрещал мне общаться с мальчиками, а тем более дружить. В «ету дружбу» он не верил. Да и дружбы-то такой раньше не было. Девочка рядом с мальчиком на улице — все оглядываются.

«Ето усе, дочурка, пустое дело. Сперва нада вывчиться, получить образувание — ув обязательном порядке, а там сама себе жениха выберешь. От увидишь, женихов ще в тибя будить… До Киева… не переставишь… Я вот не слухав своего батьку, гуляв з девками…»

После папиных образных выражений я представляла длинную вереницу женихов. Но вереницы не было. Появился один. И то один на двоих. Толик.

После школьного вечера Толик провожал нас домой — он посередине, а мы с Милочкой по сторонам.

Потом Толик провожал нас не только после школьных вечеров. Сначала — меня, затем Милу. Ее родители за мальчиков не ругали. Когда мы втроем спускались по Мордвиновскому на нашу Клочковскую и я видела издали выглядывающих из-за угла папу или маму, я уже не хотела ни провожаний Толика, ничего на свете. Я незаметно переходила поближе к Милочке и шла рядом с ней.

О чем мы говорили с Толиком? Он, в основном, молчал. Единственное, что мы о нем знали, — это что он занимался фехтованием. Тарахтели без умолку мы с Милочкой… читали модные стишки дуэтом:

Она: Позвольте познакомиться, ведь я совсем один.

Я: Ну, что вы пристаете к гражданке, гражданин?

Она: Вы очень мне понравились…

Я: Отстаньте — я прошу!

Она: Скажите ваше имя… скажите!

Я: Не скажу… гм… Лена

Она: Я вас люблю, пойдемте в ЗАГС,

И мы распишемся сейчас.

Сцена 2.

Я: О, ты меня не любишь, ругаешь, обижаешь.

Она: Я вам теперь не муж.

Я: А я вам — ха! — не жена!

У всех троих бурный восторг. Толику было с нами весело. Он не пропускал ни одной встречи. На свидания мы приходили всегда раньше, прятались за деревом. Когда появлялся Толик, еще пережидали несколько минут, а потом уж выходили, извинялись, что опоздали, и так каждый раз.

Сговорившись, мы с Милочкой начинали ему петь в оба уха:

Я: Сколько вам лет? Дайте ответ.

Она: Сорок.

Я: Ну что вы!

Она: Честное слово.

Я: Вам тридцати еще нет…

Эту песню исполняла Клавдия Шульженко. Мы называли это «песнями про старичков». Подумать только, тридцать лет! Нет, нам никогда не будет тридцать! С большим удовольствием Милочка с Толиком слушали мои пародии и подражания Шульженко, Бернесу, Утесову и его дочери Эдит. Мы с Милой были счастливы. Вот и мы уже взрослые.

Папа настоятельно просил прекратить «ету тройку», но встречи и провожания продолжались. И однажды, когда мы возвращались с очередной прогулки, папа вышел нам навстречу. Я знала, чем это пахнет.

Толик поспешно потряс нам по-товарищески руки и тут же нырнул в первый попавшийся двор. Мы с Милой пошли. Она сразу защебетала, стала ласково «заговаривать зубы», а папа сухо ответил: «Идите, идите уперед».

У ворот стояла мама в ватнике, накинутом на халат, испуганная и бледная.

— Марк!..

— Утикай, — прошипел папа и полез в карман пиджака. — Ну, девки, я вас миром просил, по ласке, прекратить ету тройку… терпение лопнуло. Я за себя вже не отвечаю. Ну!! — И, с театральным ужасом на лице, вынул из кармана деревянную скалку, которой мама раскатывала тесто.

— Люся!! — закричала Милочка. Я ее быстро схватила за руку, и мы рванули через наш двор, через полисадник тети Сони, через ветхую деревянную ограду в соседний двор. Папа вслед за нами легко преодолел забор, а под мамой забор рассыпался. «Так и нада — кушай меньший». Мы с Милой еще успели и посмеяться…

И вдруг Мила исчезла. Только что мы были рядом, и вот не успела я оглянуться на маму, а Милы уже нет! И папа остановился. Он даже забыл, зачем за нами гнался, — сам вошел в игру.

— Лель! А де она? Де Милашка? Люська война, а Милашка… Як сквозь землю…

— Марк Гаврилович! Простите нас, мы больше не будем, — раздался жалкий, тоненький голосок откуда-то действительно из-под земли.

— Милашка! А де ты?

— Я боюсь…

Она сидела в канализационном люке.

— Да што ты на самом деле, галава, давай вылазь.

— Я боюсь, Марк Гаврилович.

— Я ж пошутив, у меня и в руках ничегинька нима, — оправдывался папа. Он сам был испуган.

Ох и получил папа от мамы! «Ну, Марк, тебе завтра влетит! Да Мила такого в жизни не видела. Разве ее отец устроит такое? Миша ведь нормальный человек. Ну, завтра держись, Марк, котик, хи-хи-хи-хи…»

Но дядя Миша ни о чем не узнал. Ведь это же была моя умная подруга Милочка. И папа считал ее своей родной и наставлял так же, как и меня. Даже когда мы стали совсем взрослыми, папа не разрешал ни ей, ни мне приходить домой после одиннадцати вечера. У нас теперь у самих дочки, а папа… как папа.

Как только папа перебрался ко мне в Москву, он в тот же вечер прорубил в стенах дырки, вбил петли и стал закрывать двери моей квартиры на ночь тяжелым железным ломом. Ключам он не доверял. У него и в Москве было, «як у Харькиви». Я уехала в экспедицию, а в гости ко мне приехала Мила. Если она возвращалась позже одиннадцати, ждала за дверью, пока папа долго, нарочно медленно, открывал замки, и выслушивала: «Ну, аде можна так долга ходить? Якеи такеи подруги? Якеи дела можна делать до двенадцати часов ночи? Ну, посидела, ну, поточила лясы… — и домой. Я же жду ее, не сплю… нервничаю».

— Марк Гаврилович, у меня же есть ключи. Не надо закрывать двери на железку.

— Ить ты якая! Ето ж тибе не Харькув, ета, брат, столица. Сколька народу разнага. Не, детка моя, добро надо беречь.

Я всегда отпугивала людей, когда повзрослела. Особенно раньше. Я не понимала, в чем дело. Те, кто чаще со мной встречался и узнавал получше, почти всегда в последствии становились моими друзьями, товарищами, подругами. Ну а те, кто видел всего один раз, — отворачивались. И я терпела в жизни неудачи. Но самые болезненные переживания были в работе.

Я поздно поняла, что папины наставления нужно было оставить в семнадцать лет. Но так уж случилось, что они во мне всю жизнь — и я с первой минуты нового знакомства начинала «выделяться». Если тебя приглашают на роль, то первый этап — встреча с режиссером. У меня долгое время этот этап был первым и последним. «Что это с ней? И в институте, говорят, играла неплохо, да и в картине про ночь вроде нормальный человек», — читала я на недоуменном лице режиссера. Он как-то извинительно, с потухшими глазами со мной прощался — и больше мы не виделись.

Я ничего не понимала. Решила попробовать, как другие. Прихожу, держусь изо всех сил, молчу, не «выделяюсь», смотрю на партнеров, беру с них пример. А потом выйду с репетиции в коридор студии, да как побегу! Ни с того ни с сего. И бегу, пока не устану. Тут-то уж режиссер меня не видит… Кое-как начала дотягивать до проб.