Эгоист - Джордж Мередит

— А раз так, — заключил доктор Мидлтон, — я отправляюсь спать.

— Я провожу вас до дверей спальни, сэр, — сказал любезный хозяин.

Послышались звуки рояля. Доктор Мидлтон, положив одну руку на перила лестницы, пролепетал:

— Я думал, что дамы отправились спать.

Из двери в библиотеку вышел Вернон.

— Коллега! — приветствовал его доктор.

Вернон жестом ответил на приветствие и обратился к Уилоби.

— Дамы в гостиной, — сказал он.

— Я иду наверх, — послышалось в ответ.

— Одиночество и сон после такого вина, и да хранят нас боги от общества смертных! — вскричал доктор. — Э-э, Уилоби, послушайте!

— Да, сэр?

— Завтра только одну!

— Вы распоряжаетесь погребом, сэр.

— Лучше бы мне доверили править солнечной колесницей! Я решительно настаиваю на том, чтобы была одна, не больше! Мы уже раскупорили одну из пятидесяти дюжин. Если распивать по бутылке в день, мы не так катастрофически быстро доберемся до остальных сорока. Две бутылки per diem[12] сулят полнейший распад и безответственность. Что касается моего собственного организма, да будет вам известно, я легко переношу три бутылки зараз. Однако я блюду интересы грядущих поколений.

Во время монолога доктора Мидлтона дамы одна за другой выплыли из гостиной. Услышав голос отца, Клара вышла первой — ей не терпелось справиться у него относительно предстоящего отъезда.

— Папа, во сколько мы завтра уезжаем? — крикнула она и, взбежав на лестницу, чтобы его поцеловать на ночь, повторила вопрос: — Когда ты будешь завтра готов?

Доктор Мидлтон несколько раз звонко откашлялся в знак своей неуклонной решимости. Затем он вздумал пуститься в ученые разглагольствования. Но полное нетерпеливого ожидания лицо Клары взывало к краткости; осунувшееся и как-то вдруг потускневшее, оно так не вязалось с теснившимися в голове доктора видениями гурий, ожидавших в своем заветном подвале отважных рыцарей, что он почувствовал прилив досады. Брови его соединились над переносицей, и он произнес:

— Завтра утром я ехать не могу.

— А днем?

— И днем не могу.

— Когда же?

— Дорогая моя, единственное, на что я сейчас способен, — это лечь в постель. Все остальное выше моих возможностей. Любезные дамы, — поклонился он группе, стоявшей внизу, в холле, — да будут сладостны ваши сновидения!

Сэр Уилоби поспешно спустился, пожал руки дамам, направил де Крея в лабораторию курить и снова присоединился к доктору Мидлтону. Он был раздосадован происшедшей сценой и не хотел оставаться с Кларой в том душевном расположении, в каком пребывал сейчас, предпочитая, чтобы она узнала об ожидавшем ее разочаровании на следующий день, когда его не будет дома.

— Покойной ночи, покойной ночи, — сказал он ей с подобающей нежностью и на мгновение склонился над ее безжизненной рукой. Затем подставил доктору свою.

— Хорошо, сынок Уилоби, я принимаю вашу дружескую поддержку, хоть и в состоянии справиться сам, — произнес отец ошеломленной девушки. — Свечи, насколько я помню, на первой площадке. Покойной ночи, Клара, покойной ночи, дружок!

— Папа!

— Покойной ночи!

— Ах! — Кларина грудь высоко вздымалась. Ей было стыдно всей этой закулисной интриги, стыдно жалкой роли, которую ей приходилось играть. — Покойной ночи.

Отец ее стал подниматься по лестнице. Она спустилась вниз, к дамам.

— Мы с отцом собирались завтра с утра поехать в Лондон, — сказала она. В голосе ее не слышно было ни малейшей дрожи, но выражение лица не оставляло места для сомнений. Де Крея оно огорчило весьма и весьма.

Глава двадцать первая

Этой ночью в доме не спали двое: мисс Мидлтон и полковник де Крей.

Клара лежала пластом, голова ее горела, как в огне. Живым натурам свойственно бежать навстречу беде, едва они завидят тень, отбрасываемую ею впереди себя. Предчувствие беды лишь подхлестывает их, страх окрыляет, и нет такой крайности, перед которой бы они остановились. Нахмуренные брови для них равносильны буре, поднявшийся ветер — кораблекрушению. Один вид огня — и они загораются. При одном приближении того, кто вызывает у них отвращение, им уже чудятся постылые ласки. И тогда начинается борьба: борьба с тем, что составляет ужас их жизни, а также с недостойным соблазном, сулящим избавление от этого ужаса; борьба с собственной слабостью, зовущей поддаться соблазну, — и с лучшими силами своей души, призывающей ему не поддаваться. Клара была в отчаянье оттого, что, вняв софизмам малодушия, ступила на ложный путь. Она погибла! Теперь нравственная сила была на стороне Уилоби, и он не преминул этим воспользоваться, тогда как Клара чувствовала себя совершенно раздавленной. Она погибла, она не могла больше сопротивляться подхватившему ее могучему потоку. Уилоби обрел союзника в лице ее отца. Странным, непонятным для нее образом ему удалось склонить того на свою сторону. До сих пор доктор Мидлтон не питал особенной нежности к тому, кого ожидал увидеть своим зятем. И вдруг: «Сынок, Уилоби»! Отец ее не имел обыкновения бросаться такими словами. Сколько изнурительных сцен потребуется, прежде чем, вконец вымотав и отца и себя, удастся ей зачеркнуть страшный смысл этих слов. «Сынок, Уилоби», — повторяла она про себя то недоуменно, то презрительно, то негодуя, то как бы с отчаянной покорностью судьбе. Слова эти означали, что она разбита наголову; слова эти означали также, что она лишилась уважения родного отца. И перед Клариным мысленным взором вместо отца возник гигантский образ родительского порицания.

Сознание собственной слабости и малодушия вызвало в ней нечто похожее на фатализм. Какое право имело такое ничтожество, как она, беспокоить других своей особой? Кому какое дело до ее счастья или несчастья? Плыть по течению — насколько это проще для нее самой, насколько спокойнее для окружающих! А там, глядишь, небеса в своем милосердии даруют ей короткую жизнь. Раз уж попал в капкан, предаваться отчаянию бессмысленно: ведь как бы схожа ни была наша земная доля с долей животного, все же мы — люди, существа, одаренные разумом, и бремя свое должны нести по-человечески.

Она предалась всей роскоши пассивности, какая овладевает нами, едва мы перевалим свою ношу на небесные силы. Да, но мы тотчас перестаем их любить! А потребность любить эти силы, любить их во что бы то ни стало, тут же вывела Клару из оцепенения и заставила ее вновь вступить в борьбу с тем, что ей было так ненавистно. И пусть на нее еще не снизошла благодать, — вступая в борьбу, она вновь обретала способность смиренно любить эти высшие силы. Здесь-то и сказываются уроки добра, еще в детстве запавшие нам в душу. Если бы мы составили карту нашего душевного состояния, то увидели бы четкую демаркационную черту на том самом месте, где восточный фатализм нашептывает нам закрыть глаза на мир, а полученное с детских лет воспитание заставляет возвести их к небу.

Клара понимала всю нелепость своего поведения, но у нее не хватало решимости его изменить. А теперь, в наказание за свою нерешительность, говорила она себе, ей должно перебороть себя, подчиниться. Она приняла предложение Уилоби: следовательно, это дело решенное и не подлежит обсуждению.

Отвлеченные доводы разума были неоспоримы. Да, да, теперь она ясно видит, в чем состоит ее долг! Она стала думать о Верноне, о том, как выгодно отличается он от нее, Клары. Годами мирился он с тем, что было ему не по нраву, лишь бы иметь возможность заниматься наукой и из скудных своих доходов поддерживать тех, кто еще беднее его. Она думала о нем со смешанным чувством жалости и зависти. Он здесь ужился, уживется и она; в его смирении не было ничего позорного, он умел властвовать собою, оттого что у него была своя, внутренняя жизнь. Ей уже начало представляться, что она могла бы последовать его примеру, как вдруг с остротой физической боли ее пронзила мысль: «Но разница! Разница!» Она вспомнила, что она женщина, и, следовательно, ни о каком смирении не может быть и речи. Возможна ли для женщины внутренняя жизнь, отдельная от того, с кем она связана единой цепью? Она пыталась уйти от этого вопроса, найти в своей душе закоулок, в котором можно было бы тешиться отвлеченностями, заглушив свою женскую сущность. Тщетно! Сознание собственной беззащитности, жестокой женской участи мчало ее на бешеных конях, отбрасывало в безлюдную пустыню. Нет, в ее случае долг предписывал позорное существование, но разве позор и чувство долга совместимы? Все дело в разнице, в этой ужасающей разнице, в силу которой слово «долг» теряло всякий смысл.

Но мозг ее продолжал гореть, сжигая все, что попадало в его орбиту, и Клара разглядывала себя в беспощадном свете этого пламени. Есть ли у нее хотя бы какое-то подобие воли? Или она принимает за волю вереницу порхающих мечтаний, сменяющих одно другое? Ей ли, с ее легкомыслием, отстаивать свое физическое достоинство? И если она оказалась способной обещать кому-либо свою руку, не задумываясь (ибо невозможно представить, чтобы она совершила такой поступок по зрелом размышлении), чем отличается она от товара, который можно купить и продать, и имеет ли она в таком случае голос в этой сделке?