Атака седьмого авианосца - Питер Альбано

— Этому дому больше ста лет. Раньше в нем помещалась хладобойня. Ну, не в этой комнате, конечно: здесь были кабинеты, конторы.

— От тесноты эти клерки не страдали.

— Три тысячи квадратных футов.

Она говорила, а он гладил шелковистые пряди, сплошной глянцевитой массой, блестящей как мокрый атлас, падавшие ей на плечи и вспыхивавшие при каждом движении головы, — чуть подергивал их большим и указательным пальцами, перебирал, как драгоценные ожерелья.

— Золотое руно, — сказал он восхищенно. — Язону и его аргонавтам не надо было плавать за ним так далеко.

Поставив на стол стакан, Дэйл снова поцеловала его — еще более крепким и долгим поцелуем, чем при встрече. Могучие руки обхватили ее и прижали к мускулистой груди. Знакомый жар охватил ее, сердце заколотилось, но она оттолкнула Брента:

— Ты неисправим… — Он засмеялся. Поднявшись, она потянула его с дивана. — Пошли, пошли! Я наготовила столько, что хватит всему «Арго» и еще останется богам с Олимпа.

Брент попытался снова усадить ее рядом, но она гибко высвободилась, выскользнула из его объятий.

— Поедим здесь… И вообще, я не голоден.

— Идем-идем! Мальчик растет и должен питаться как следует.

Брент, не слушая Дэйл, притягивал ее к себе все ближе, водя ладонями по ее груди, талии, бедрам, и она почувствовала, что тает и плавится от его прикосновений, как лед под июльским солнцем. Но, собрав остатки решимости, поднялась и повела его в столовую.

Угощение и в самом деле было первоклассным: в меру прожаренный стейк по-нью-йоркски с печеным картофелем и спаржей под соусом оландэз, а на десерт — шоколадный мусс. Брент уплетал за обе щеки, радуя Дэйл: у человека с таким аппетитом мыслей о самоубийстве обычно не возникает.

После обеда они вновь переместились на диван, потягивая бренди и бенедиктин. Брент рассказал ей о «Блэкфине», о мордобое в стенах ООН, об англичанине-посреднике и арабах.

— Затея была обречена на провал с самого начала. Эти высокомерные наглецы понимают только язык силы.

— Ну разумеется. Так всегда было и будет.

— Да, — согласился он, в раздумье почесав подбородок. — Самый старинный и самый убедительный аргумент — кулак. Я — представитель древнейшей профессии.

— Неужели? Несколько тысяч женщин, стоящих сейчас по всему Бродвею, удивились бы, услышав тебя. — Играя своей рюмкой, она сказала: — Знаешь, в моей конторе прошла информация: арабам известно о том, что ты служишь на «Блэкфине». Будь осторожен.

— Да? Выходит, мы никого не обманули?

Дэйл покачала головой, допила свою рюмку.

— Похоже, что никого.

Брент, проглотив остававшийся в рюмке бренди, скользнул рукой по ее бедру. Она не отстранилась и не остановила его.

— Почему мы тратим время на такой вздор, как политика? — сказал он.

— Почему? Должно быть, потому, что люди на другом конце планеты предписывают, как нам жить и жить ли вообще.

— Ты чувствуешь…

— Бессилие? Да! И довольно часто.

— Ну и черт с ними со всеми, — сказал он решительно.

Притянув ее к себе, он впился поцелуем в ее полуоткрытый рот, сразу отыскав трепещущую острую стрелку ее языка. Дэйл почувствовала, как в груди, на шее, во всем теле запульсировала кровь, посылая жаркую волну за волной куда-то в самую глубину ее существа. Брент, целуя ее нос, щеки, глаза, что-то горячо шептал ей на ухо, между тем как рука его поползла с живота Дэйл вниз — туда, где так бешено стучала кровь.

— Зачем на тебе эти чертовы штаны? — Он уже расстегнул пуговицу и теперь занимался молнией.

— Брент…

Опрокинув Дэйл на диван, он всей своей тяжестью навалился сверху, вжимая ее в подушки и не отрываясь от ее губ. Она выгнулась всем телом и застонала, бессознательным движением разомкнула колени. Руки Брента продолжали гладить и сжимать ее груди, талию, бедра, потянув вверх, сорвали блузку и следом — лифчик. Язык его пробежал вокруг напрягшихся сосков, пальцы с силой сжали ягодицы.

Запрокинув голову, изогнувшись, постанывая и чувствуя, как в ответ его нетерпению нарастает мучительное до боли желание в ней самой, Дэйл целовала его виски, волосы, щеки, водила пальцами по его спине и плечам.

— Нет… Нет, Брент, — проговорила она словно в забытьи.

— Ты с ума сошла…

— Нет, не здесь, — Дэйл мягко отстранила его, поднялась, потянула за руку, ведя за собой в спальню.

Утро Брент встретил в полном изнеможении: еще никогда у него не было такой исступленной ночи любви. Когда вчера они переступили порог спальни, она сбросила то немногое, что на ней еще оставалось, и Брент, как ни велико было его вожделение, невольно замер, не сводя с нее широко открытых восхищенных глаз. Ее тело было истинным произведением искусства — совершенным творением великого мастера.

Потом, словно очнувшись, он сорвал с себя одежду и бросился к ней — в нее, в жаркие глубины ее раскинувшегося в кровати тела, будто распятого на кресте блаженства.

На этот раз она не останавливала его, не противилась ему. Далеко за полночь, когда они наконец утолили свой пыл и разомкнули объятия, Брент, соскользнув с кровати, потянулся за своей одеждой, раскиданной по всей комнате в полном беспорядке, но Дэйл вновь притянула его к себе:

— Нет! Не уходи! Я хочу, чтобы ты остался здесь на всю ночь… А утром я хочу приготовить тебе завтрак…

— Дэйл, такси сейчас не поймать… Я опоздаю на лодку.

— Я тебя отвезу.

Ее нежно-требовательная рука коснулась его тела, рождая в нем новое вожделение, и слова замерли у него на устах. С глухим стоном он опять припал к ней. Дэйл, откинув голову, засмеялась, как ребенок, проснувшийся в первое утро Рождества, вскинувшиеся ноги ее снова оплели его поясницу.

…Но сейчас пришло время расставаться. Брент стоял перед зеркалом, натягивая тужурку. Дэйл была уже одета, и из кухни доносился аромат свежесваренного кофе.

— Брент! — услышал он ее голос. — Иди завтракать!

— Ты в самом деле отвезешь меня?

— Разумеется. — Она вплыла в кольцо его рук, сделанное точно по мерке ее тела. Они поцеловались. — А ты придешь ко мне еще?

— Попробуй-ка не пустить меня.

Дэйл рассмеялась — весело прожурчал по камням чистый ручеек.

9

В течение следующей недели творившееся на «Блэкфине» форменное безумие стало постепенно сменяться каким-то порядком: через четыре дня был назначен первый пробный выход в море, на борт приняли и смонтировали новую аппаратуру, включая и скромный компьютер радиоэлектронной разведки с небольшим каталогом «угроз». Инспектора из ВМС США при этом дружно смотрели в другую сторону. Обеим вахтам наконец разрешили «берег». Команду разбили на четверки — двое японцев, двое американцев-«дядек», — тщательно проинструктировали, как себя вести. Ни нарушений дисциплины, ни опозданий из увольнения не было: никто не напился, не сцепился с патрулем.

Брент все свободное время проводил с Дэйл, не покидая ее квартиры — она сделалась их святилищем и убежищем от всего остального мира: здесь они принадлежали только друг другу. Каждое мгновение казалось Бренту неповторимым и единственным в своем роде, и то, как предавалась Дэйл любви, было совершенней шубертовской симфонии: каждый мотив в их близости звучал отдельно, но сплетался с другими, перетекал в них, рос, креп и ширился, пока наконец из многих тем не возникало гармоничное единство, которое возносилось на небывалую высоту и завершалось могущественной и бурной кульминацией. В счастливом изнеможении Брент вытягивался рядом со своей возлюбленной.

А вот ее что-то угнетало: Брент видел это по ее глазам, улавливал по интонациям. Однажды после бурной ночи она проснулась на рассвете от собственного крика — ей приснилось что-то страшное.

Брент крепко держал ее в своих объятиях, а она всхлипывала, прильнув к его щеке своей, мокрой от слез.

— Что с тобой, милая? Что случилось? — допытывался Брент.

Голос изменил ей, и она ответила не сразу:

— А нам?.. Что — нам?..

— О чем ты?

— Что нам делать… в этом мире, которым правит орава кровавых маньяков?..

Брент, хоть вопрос и удивил его, тем более спросонья, после задумчивого минутного молчания ответил:

— Если мы дрогнем, они нас уничтожат.

— Через несколько дней тебя разлучат со мной, оторвут от меня…

— Да.

Минуту она лежала, уставившись в потолок, потом сказала:

— Ну, может быть, это и к лучшему.

Брент, пораженный этими словами, повернулся на бок, чтобы видеть ее лицо:

— Что ты говоришь?

Она провела пальцем по его щеке, по шее, нащупала на груди длинный шрам — след от ножа — и ответила тихо и печально:

— Брент, когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас, мне будет пятьдесят два года…

— Разве это имеет значение?

— Ого, еще какое.