Письма, телеграммы, надписи 1907-1926 - Максим Горький

Ваш «имманентный субъективизм» мне кажется типичным русским индивидуализмом, а он, на мой взгляд, тем у нас на Руси отвратителен, что лишен внутренней свободы, он никогда не есть результат высокой самооценки своих сил, ясного сознания социальных задач и уважения к себе как личности, — он всегда вынужденное, воспитанное в нас тяжкой историей нашей пассивное желание убежать из общества, в недрах которого русский человек чувствует себя бессильным Иногда это бессилие заменяется аффектацией, и тогда она восходит до проповеди социального фанатизма, совершенно устраняющего личность и столь же противного, так же пагубного для личности, как наш индивидуализм, восходящий всегда до нигилизма и отрицания общества. Что интеллигенция суть «группа внеклассовая и вcесословная» — в это я никогда не верил, особенно трудно принять это теперь, после того как интеллигенция, в ряде поколений воспитывавшаяся социалистами, ныне столь легко отбрасывает не только идею социализма, но и обнаруживает крайнюю неустойчивость своих демократических чувств.

Вы скажете — марксист! Да, но марксист не по Марксу, а потому, что так выдублена кожа. Меня марксизму обучали лучше и больше книг казанский булочник Семенов и русская интеллигенция, которая наиболее поучительна со стороны своей духовной шаткости. Видите, как мы с Вами расходимся. В литературных вкусах и оценках тоже непримиримо разойдемся.

Копию этого письма я посылаю Чернову и Миролюбову вместе с просьбой возвратить мне мою рукопись и сотрудником журнала не считать меня. Надеюсь, мой отказ работать вместе с Вами понятен Вам и не обидит Вас.

А. Пешков

583

В. М. ЧЕРНОВУ и В. С. МИРОЛЮБОВУ

12 или 13 [25 или 26] января 1912, Капри.

Виктор Михайлович, Виктор Сергеевич!

Посылаю вам копию письма Иванова и копию моего ответа ему.

Об участии Иванова в журнале вы оказали мне в последний приезд ваш на Капри, — вы должны были сделать это раньше, если уже летом списывались с ним по этому поводу.

Его роль в организации журнала для меня неожиданна; с его проповедью я решительно не согласен, его слишком густое подчеркивание мысли о «потенциальном мещанстве социализма» мне кажется подозрительным, во всяком случае — оно несвоевременно и поэтому — бестактно с точки зрения социально-педагогической. Указание на то, что мысль о «потенциальном мещанстве социализма уразумело только поколение русск[ой] интеллигенции XX века», — не вызывает у меня уважения к мудрости г. Иванова как историка общественных течений От сотрудничества с ним отказываюсь, рукопись мою прошу возвратить.

А. Пешков

584

И. Д. СУРГУЧЕВУ

13 [26] января 1912, Капри.

Вы поставили предо мною весьма трудную задачу, Илья Дмитриевич. Я — смущен. Очень сомневаюсь в моем праве советовать Вам тот или иной выбор пути, ибо для меня здесь дело идет именно о выборе, вернее, об изменении пути. Положим — Вы даете мне это право, но — все-таки.

Я знаю Вас литератором, человеком несомненного и, мне кажется, крупного дарования, — это мне дорого, близко, понятно; я хочу видеть Вас растущим и цветущим в этой области; каждое Ваше литературное начинание возбуждает у меня тот же острый органический интерес, какой, вероятно, чувствует девица к своей беременной подруге. Не смейтесь сравнению: истинный литератор пред каждой новой темой — девственник.

Я не знаю Вашего темперамента, но — он мне не кажется активным и  гибким в той степени, в какой это необходимо для политического деятеля, мне думается, что преобладающим Вашим свойством является созерцание, а не деяние. Я не знаю также объема Ваших политико-экономических сведений и не могу поэтому судить о степени подготовленности Вашей к политической работе. Главное же, чего я не знаю, — нравится ли Вам политика, любите ли Вы борьбу.

Говоря безотносительно, я скажу более определенно: литератор, если он себя чувствует таковым, — должен оставаться литератором: у нас на Руси это самый ответственный и трудный пост.

Не знаю, удовлетворит ли Вас этот ответ, меня он не удовлетворяет, я привык говорить более решительно, по в данном случае что-то мешает мне сказать прямо: не уходите в политику, оставайтесь литератором. Что мешает? Не могу определить.

Засим — отвечаю на предшествующее письмо.

Как назвать повесть? «Губерния» — широко. «Губернский город» — тоже, кажется, не идет, а «Губернатор» — слишком фиксирует внимание на одном лице и может повредить рассказу. «Перед концом» — шаблонно. Не знаю.

Я отнюдь не сравнивал Вашего героя с моим полицейским: мой — «богоборец», он, будучи обвинен в «неосторожном обращении с оружием, последствием чего была смерть» одного человека, судим и приговорен к церковному покаянию; сидя в монастыре, из жалости к самому себе, обвинил во всех пакостях своих бога, который якобы всегда мешал ему жить. Он подобен Вашему только вот этой жалостью к себе — в высшей степени свойственной всем россиянам на закате их дней.

А с Вашей мыслью «ужас в том, что мы не верим в смерть», — в корне не согласен и даже возмущен ею. Как!

Нет, мы не верим в возможность хорошей жизни на земле и отсюда — «самосожжения», секта «Красной смерти», Терновская трагедия, бегство от жизни в леса и пустыни — у мужика, нигилизм, анархизм и периодические эпидемии самоубийств — у интеллигентов.

Имейте в виду, что разница между интеллигенцией и народом, так сказать, формальная, внешняя, а не по существу психики, — мужик выдумал нигилизм и анархизм раньше Писарева и Бакунина, — возьмите бегунов.

Мы — пассивисты, вот в чем дело, у нас пониженное ощущение жизни и отсюда социальная анестезия, осуждающая нас — как нацию — на великие муки и, может быть, гибель, как личностей — на одиночество, на жизнь вразброд.

Буддийский катехизис — читал, читал «Сутту-Нипату», «Буддийские сутты» в переводах Герасимова, читал Арнольда и «Душу одного народа» — Фильдинга, что ли, не помню автора. Читал также архиепископа Хрисанфа, и все это купно с Шопенгауэром, который значительно красивее и проще, — не нравится мне. Очевидно— необходимо быть индусом и жить в жарком, влажном климате, где тело должно ощущать таяние, тогда, может быть, эта желтая скука будет понятна.

Бегите от Востока — пора. Кстати — он исчезает, погружаясь в арийскую культуру, с ее активной верою в будущее, чем она и ценна и дорога мне.

Бессмертие? Не надо. Не хочу.

Повторяю — «благословен закон бренности, обновляющий дни жизни!» Аллилуйя!

Басаргин — умная голова. Он меня весьма не любит, но — я думаю, это в нем сословное и предрассудок. А вообще он — значительно умнее всех газетных критиков типа Измайлова и