Меч на ладонях - Андрей Муравьев

Он растер таблетки стрептоцида, высыпал получившийся порошок на ожоги и раны Сомохова, потом аккуратно замотал бинтами.

Тот тихонько стонал в забытьи.

– Крепко они его, Тимофей Михайлович.

Казак заскрипел зубами:

– Ото ж курвы, рубил бы и рубил гадов.

Фотограф осмотрел пояса палача и его подручных, поснимал кошели и ценные вещи. Тимофей Михайлович за это время аккуратно завернул бесчувственное тело ученого в захваченную накидку, взвалил на плечо. Археолог снова застонал. Обожженный живот не давал ему покоя.

Казак, чертыхаясь, опустил Улугбека на стол и взял на руки, как новорожденного. Теперь Сомохову было не так больно.

Малышев забрал записи со стола монаха. Внезапно тщедушный писарь вскочил и ринулся к двери. Прежде чем фотограф успел что-либо предпринять, Горовой с Сомоховым на руках прыгнул за улепетывающим церковником, на лету впечатав в зад последнего крепкий пинок. Получив изрядное ускорение, монашек влетел в косяк двери и рухнул под ноги своим преследователям. В руке его мелькнуло железо. Подъесаул отпрыгнул, не отпуская бездыханного тела товарища. На его место встал Костя с новгородским мечом, купленным на деньги от продажи зажигалки в далеком Хобурге. Не различая никого вокруг, размахивая тонким стилетом, монашек ринулся на замершего в нерешительности Малышева. На ходу он пропищал что-то на латыни.

Взмах, нырок, короткий тычок мечом. Отточенная сталь как паутину прорвала холстину рясы, тщедушное тело и вышла острием за лопаткой. С тихим выдохом писарь-монах повис на мече ошеломленного Малышева.

– Кидай яго, и марш звидсюль, – сказал запыхавшийся казак. Его лицо сделалось красным. – Иди першим, потым я. Бяры кулямет, а то мечом ты нас до свету не выведешь.

Костя только ошарашенно кивнул. На него глядел остекленелыми глазами первый труп врага, человека, жизнь которого была отнята не кем-нибудь, а им самим с помощью остро отточенной стали. До этого он тоже дрался, стрелял, но все было как-то безлико и отстраненно, будто в кино и не с ним, – теперь же в руке его был окровавленный меч, орудие убийства, а у ног истекал алыми пузырями из развороченной грудной клетки труп с застывшим взглядом.

Прежде чем желчь подступила к глотке, а голова начала плавиться от нахлынувших чувств, в спину Кости нанесли крепкий пинок. Удар был неожиданным и очень действенным. Будь у него такая возможность, Горовой бы дал очумевшему фотографу пощечину, но руки были заняты.

Малышев оглянулся, чувство вины резко было вытеснено из сознания обидой и злобой.

– Шо зыришь? Трупяка не бачыу? – Подъесаул аж топнул ногой. – Ты яго ужо не вытянешь з того свету, а коли не начнешь двигаться, то уси разом туда отправимся.

После секундного замешательства фотограф кивнул, признавая правоту опытного товарища. Надо было двигаться наверх.

В коридор они вышли друг за другом. Спереди Малышев с закутанным в накидку автоматом «Суоми» в левой руке и обнаженным мечом в правой, тоже скрываемым в складках одеяния. За ним казак с ученым на руках. На его кисти на темляке висела сабля, за поясом торчал пистолет.

Не успели они дойти до двери, ведущей из казематов наверх, как послышались шаги спускающегося человека.

– Назад, – прошипел подъесаул. «Полочане» юркнули в камеру, из которой только что вышли, и плотно притворили дверь.

Горовой аккуратно положил тело ученого на стол и перехватил поудобней саблю, сделав глазами знак фотографу, чтобы тот обходился только мечом.

Ударом ноги открыв дверь, в пыточную вошел небольшой суховатый человечек в длинной мантии. Не дав незнакомцу и секунды на осмысление ситуации, Горовой ударом кулака в живот отправил вошедшего к дальней стене комнаты, а сам выпрыгнул наружу, пресекая отход возможного сопровождения. В коридоре больше никого не было.

– Ты кто? – спросил Костя у человечка, как только у того прошел приступ кашля.

Тот замахал руками.

Горовой лениво кинул через плечо:

– В расход, и тикаймо.

– Погоди, Тимофей. – Малышев пристальней вгляделся в лицо поверженного. – Это ж лекарь императорский, тот самый, что меня подбил к столу в услужение подойти.

Костя не выдержал и пнул вновь закашлявшего медика:

– У-у, вражина.

– Тем болей, – прогудел казак, занося саблю.

Со скоростью, которой и нельзя было ожидать от тщедушного кашляющего итальянца, медик откатился от «полочан»:

– Стойте! Погодите, ради Бога!

Костя ухмыльнулся. Среди всех, кого они отправили сегодня на тот свет, этот человек, по его мнению, должен был бы оказаться там первым.

– Это с чего же? – Казак был настроен недружелюбно.

С ужасом взирая то на саблю в руках подъесаула, то на залитые кровью лица обоих «полочан», лекарь затараторил. Немецкий язык на такой скорости и с ярким средиземноморским акцентом был непонятен ни Косте, ни тем более Горовому.

– Ша! Тишэй крышку! Разбалакался, как несушка над курятами.

Тот шмыгнул носом и заговорил медленней:

– Я Энцо Валиаджи, врач. Ваш друг при смерти. Если бы не я, он бы уже умер. В округе только я – хороший лекарь, остальные коновалы. Если ему не помочь, он умрет через день. Или через неделю. Я помогу, я сумею. Он будет жить! У меня мази, но их не хватит надолго. Но я еще сделаю. Я его на ноги поставлю!

В мольбе лекаря проскальзывали среди немецких фраз слова русского языка и обороты, запомненные им из речей киевских гридней. Костя и Тимофей Михайлович переглянулись – эту трясянку понимал даже неохочий до иностранных языков казак.

– А и то дело говорит, – недовольно пробасил подъесаул. Состояние товарища внушало ему большие опасения.

Костя рявкнул на лекаря:

– Кто тебе, суке, приказал отравить императрицу? Это ж твой прихвостень мне кубки подносил, я ж не дурной валенок. – Для придания вопросу весомости он даже занес руку с мечом, будто для удара.

Лекарь скрутился клубком, но было видно, что он начинает отходить от шока и уже контролирует свою речь. Опытный бродяга, он по интонации и поведению улавливал, когда люди хотят его убить, а когда только пугают.

– Это не я! Он у меня недавно! – Энцо поглядывал на меч в руках придворного жонглера и, как оказалось, совсем неплохо понимал и изъяснялся сам на той смеси немецкого, русского и малоросского наречий, на котором и спрашивали его «полочане», хотя давеча с Костей демонстративно говорил только на немецком, да еще и с акцентом. – Я не хотел вам плохого, только помочь! Вы же умный человек. Сразу видно. Вы мне сразу понравились. Только помочь, уверяю вас!

За время с момента, когда стало известно о попытке убийства императрицы, признанный отравителем фотограф перебрал многие варианты объяснения событий вчерашней ночи и уверился в том, что его подставил именно лекарь. Мысль, что подручный медика может вести собственную игру, даже не приходила в голову фотографу.

– А где этот… помощник?

Энцо понял, что меч правосудия готов пронестись мимо его головы.

– Он исчез, я сам не знаю! С утра нету. – На всякий случай он попытался закрепить мысли Малышева. – Он недавно у меня. Такой старательный, исполнительный, в этикете разбирается. Это он, он предложил с вами поговорить о том, чтобы вы у стола прислуживали.

Костя задумался. Врач им был нужен. Одной аптечкой не обойтись.

Но решил все Горовой.

– Добро. – Казак ткнул пальцем в лекаря: – Пойдешь спераду[110]. У сим кажы, шо до городу едешь. Дом есць?

Лекарь закивал головой:

– Да, есть. Там, за городом.

– Ото добро. – Казак продолжил инструкцию: – Кажы, шо больного до дому вязешь, и мы для охороны. Коня табе дадут?

Лекарь кивнул.

– Что трэба для мазяу твоих?

Медик замахал руками:

– Все при мне. Если надо, куплю по дороге.

Подъесаул уже принял решение.

– Ото правильно. Пойдешь першим. Ежели шо, так Костя, – казак кивнул на притихшего Малышева, – Костя тебя первым того, на тот свет, значица.

Фотограф поднял автомат, но, подумав, погрозил лекарю привычным тому мечом. При виде огнестрельного оружия глаза медика нездорово блеснули, но Малышев отнес это на счет раскачивающейся лучины.

Казак поднял на руки тело Сомохова:

– Ну, с Богом!

Через пятнадцать минут из ворот замка вылетела кавалькада. Впереди на коне ехал медик его императорского величества, поводья от лошади которого зачем-то держал стражник, ехавший от него по левую руку. За ними в люльке, подвешенной между двумя лошадьми, ехал больной из придворных. А замыкал процессию здоровенный стражник из новеньких на кауром жеребце. К седлу его коня был привязан заводной конь. Лекарю пришлось изрядно поорать, стращая ленивых конюхов, не желавших седлать столько лошадей из конюшни императора в полночь. Только после того, как медик заявил, что это личный приказ Генриха, главный конюх, скрипя зубами, начал шевелиться.

Стража быстро закрыла ворота. Шел первый час ночи.