Сквозь тайгу к океану - Михаил Викторович Чуркин

своих товарищей в обиду. В этом неоднократно убеждались задиристые матросы разных наций с иностранных судов, неизменно терпевшие поражение во время драк, порой случавшихся в портовых кабаках и на улицах. Полиция и интервенты обходили этот район стороной.

Среди портовиков было много таких, которые сами походили по морям и океанам на торговых судах в дальние страны, повидали свет, а затем, обзаведясь семьями, осели на берегу потому, что расстаться с морским городом уже не могли. Этот бывалый народ хорошо знал, как живут простые люди за морями. Многие из них неплохо говорили на английском и некоторых других языках. Новички, и особенно деревенские парни, недавно попавшие в порт, старались подражать коренным докерам и мореманам, порой можно было услышать такой диалог: «Грыцко!» – «Га!» – «Комон на бак, галушки йисты!» – «Орай, зараз прыду!» Что в переводе с украинского, на котором говорили многие сельские жители Приморья, на ломаный английский означало следующее: «Грицко!» – «Да!» – «Пошли (англ.) на бак, галушки есть!» – «Хорошо (англ.), сейчас приду!»

Среди грузчиков встречались представители самых разных национальностей. В состав артелей входили русские, украинцы, белорусы, татары, поляки, немцы, венгры, греки. Грузы таскал, наравне со всеми, один интеллигентный еврей Давид, которого народ называл, на русский манер, Давыдом. Этот мужчина являлся на работу в хорошем пальто и костюме с портфелем в руках, но затем переодевался в робу и трудился до конца смены. После этого он вновь надевал хорошую одежду и шел домой. Поговаривали, что он был банковским служащим, но банк разорился и безработица заставила этого служащего пойти работать в порт. Грузчиком являлся даже один японец. Все эти люди составляли портовый интернационал и дружно работали плечом к плечу. Правда, у каждого были свои национальные особенности.

Например, японец Итабаси был студентом Токийского университета. Он приехал в Россию с целью изучать «живой» русский язык. В свободную минуту этот тихий улыбчивый парень старательно записывал в блокнот новые, недавно услышанные слова и порой становился в тупик от смысла некоторых русских выражений. К примеру, он никак не мог понять такие фразы как: «черти-что», «поминай как звали», «шуры-муры», «полундра» и многие другие. Русские бранные слова и фразы, с коими в изобилии знакомили его грузчики, вообще приводили его в замешательство.

Арсений познакомился с этим девятнадцатилетним парнем и часто беседовал с ним, интересуясь жизнью в Японии и запоминая некоторые японские слова. Когда же речь заходила о свержении царя и судьбе японского императора, японец замыкался. Для него это была неприятная, и даже запретная тема. Как-то случилось, что китайские портовые рабочие, питая ненависть к японцам, хотели поколотить Итабаси, но на его защиту встали русские грузчики: «Ша, не трогать, – заявили мужики. – Он не с оружием к нам приехал, а учиться. Вот нехай и учится».

Однажды немец Кац потерял свою трубку, однако он решил, что его любимую «носогрейку» украли. Это привело его в такое волнение, что он даже взял слово на одном из политических митингов, которые иногда проходили по инициативе профсоюза. Вместо политических высказываний и лозунгов, он громко заговорил о своей трубке: «Кац трубка куриль, – начал он, – Кац трубка украль. Говорят, что Кац трубка теряль, это есть люге[8]. Нет, Кац трубка украль. Это есть не коммуна, это есть банда!»

– Так их, Кац, – неслось из толпы, – крой их в хвост и в гриву!

Хохот сменился сочувственными возгласами: «Ну, правда, братцы, может, кто находил Кацеву люльку? Страдает же человек…»

На следующий день трубка немца нашлась, но народ еще долго цитировал оскорбленного немецкого товарища.

Через неделю Арсений полностью освоился в артели и даже получил первое жалованье.

Обустройство

Не имея никаких документов, бывший партизан опасался выходить в город. Время шло, а опасность быть схваченным контрразведкой не миновала. Сеня боялся подставить под удар семью, приютившую его. Он больше не обращался к Павлине и ее мужу. Не хотел затруднять людей своими проблемами. В конце мая к нему подошел один из членов профсоюза грузчиков и сказал: «Тут Иван Васильевич за тебя хлопочет, чтобы выправить документы. Так вот, приготовь восемьдесят рублей. Мы тут вышли на одного “чистодела”, он обещал смастырить тебе паспорт. Правда, это липа, но изготовлена будет качественно. Какую тебе фамилию и имя вписать?»

Арсений растерялся, но профсоюзник махнул рукой: «Да ладно, не майся, такую фамилию, как у тебя, почитай каждый десятый в Приморье имеет. Оставим твою, родную».

В городе ходили слухи, что пленных с Русского острова стали выкупать и отпускать под поручительство родственников и близких. Вместе с тем стало известно, что белая контрразведка основательно прошерстила ряды пленных. Некоторых увезли с острова и об их судьбе ничего не известно. Сеня беспокоился за судьбу своих товарищей, но расспрашивать опасался. Теперь же, когда у него на руках появился паспорт, он зашел к Дмитрию Савельевичу, чтобы узнать о Сане Кирасирове. Павлина обрадовалась его приходу. Хозяин, как и прежде, был учтив и вежлив. Он, казалось, даже вздохнул с облегчением, когда узнал о том, что его протеже успел самостоятельно найти работу.

За чаем Павлина сообщила, дескать, почти договорилась с лагерным начальством об освобождении Александра.

– Через три дня, в субботу, поедем Саньку вызволять, – с надеждой в голосе поведала она. – Вы уж после этого навестите вашего дружка, чай он-то о вас беспокоился, – попросила она.

Арсений пообещал зайти.

С наступлением дождливого приморского лета Арсений решил не стеснять своих добрых хозяев и снял угол у одинокой старушки неподалеку. Домик был небольшой, но койки за занавеской и небольшого столика парню, весь день пропадавшему в порту, вполне хватало. Довольно приличное жалованье позволило ему обновить гардероб и обзавестись кое-какими вещами. В свободное время он ходил в кино, и даже побывал в театре, с жадностью читал газеты и книги. Политическая жизнь дальневосточной окраины бурлила, но неумолимо шла к закату и агонии. Красные приближались к океану, а здесь собрались все, кто по той или иной причине разошелся с большевиками по убеждениям или иным поводам. Даже в среде портовых грузчиков часто возникали жаркие споры и дискуссии по политическим вопросам. По одним и тем же трапам мешки таскали анархисты, монархисты, эсеры и коммунисты и, в довесок к ним, националисты. Рядом с Арсением работали два парня из бывших махновцев, а крановщик Гошка Курнаков придерживался кадетских убеждений. Большинство же портовиков старались сами разобраться в политической неразберихе, однако всех их объединяла ненависть к интервентам, полицейским репрессиям и тревога за судьбу родных и близких. Во Владивостоке было много школ и почти все были