Ароматы кофе - Энтони Капелла

— Роббэ?

— Я здесь?

— Сажай семена.

— О чем вы, Гектор?

— Новые… купил в Хараре?

— Да, купил. Не напрягайтесь так…

— Прикрывай всходы от солнца банановыми листьями. Обязательно пропалывай. Дикарям пропалывать не давай, лентяи и мерзавцы.

— Хорошо, Гектор.

— У тебя отлично тут пошло. Только не останавливайся, тогда… тогда со временем тут все цивилизуется. Цивилизация, вот что важно. Не мы. Мы — пустое.

Наступила долгая тишина, прерываемая лишь бормотанием врачевательницы и, как пила надрывающим душу, дыханием Гектора.

— Скажи Эмили, чтоб простила.

— Эмили?

— Ах-а… Заботься о ней, Уоллис. Она необыкновенная девочка…

— Разумеется, — произнес я озадаченный.

— Не дай им мэня эсть.

— Никто не собирается вас есть, Гектор. Разве что за исключением того проклятого леопарда.

— Как умру, хочу, штоб мэня сошгли. Обещай!

— Говорю же вам, Гектор, смерть вам не грозит. — Поднявшись, я пошел к двери. — Кума? Где, черт побери, носилки? Мы отправимся в Харар, как только масса почувствует себя лучше.

Я вернулся к постели. Врачевательница склонилась над запрокинутой головой Гектора, перехватывая руки, одну над другой, как будто вытаскивала у него изо рта веревку. Дойдя до воображаемого конца веревки, она словно вытащила что-то наружу и отбросила в воздух.

— Спаси-иба… — выдохнул Гектор.

По всему его телу прошла дрожь — я почти чувствовал, как оно борется за жизнь, видел это отчаянное усилие жизненных сил: удержаться, во что бы то ни стало. Снова врачевательница изобразила свое вытягивание и отбрасывание невидимой веревки. На этот раз Гектор только еле заметно склонил подбородок, внезапно у него изнутри с силой вырвался стон. И он затих.

В помощь врачевательнице из деревни пришли другие женщины, чтобы подготовить тело, я же велел людям вырыть могилу. Я ждал у входа в хижину, время от времени отпивая по глотку хлородин.

Из хижины вышла врачевательница с пропитанной кровью одеждой Гектора. Я кивнул на огонь:

— Сожгите!

Она помедлила, потом вынула что-то из одного кармана, протянула мне. Это была пачечка листков бумаги — похоже, письма, перевязанные очень старой выцветшей лентой.

— Спасибо. Возможно, это как раз то, что стоит отправить его родным.

Развязав ленту, я взглянул на первое из писем. На миг мне почудилось, что у меня, должно быть, снова начались галлюцинации.

Адрес отправителя был мне хорошо знаком. Письмо было отправлено из дома Линкера.

Мой любимый Гектор…

Я перевернул письмо. Оно было подписано: «Любящая тебя Эмили».

Я колебался. Недолго. Гектор был мертв, а Эмили — за тысячи миль отсюда. В подобных обстоятельствах угрызениями совести можно было пренебречь.

Мой любимый Гектор,

Когда ты получишь это письмо, я думаю, ты будешь уже на Цейлоне! Как это замечательно — не могу передать, как завидую тебе & как сильно мне хочется бы быть с тобой. Четыре года — это почти целая вечность, — но я уверена, тебя ждет большой успех, и дела на плантации пойдут так хорошо, что мой отец, конечно, забудет про свои возражения до окончания твоего срока. А пока, пожалуйста, пиши мне и сообщай обо всем, что ты видишь, так, чтобы я могла увидеть это твоими глазами и вместе с тобой упиваться каждым мигом. Как я мечтаю вступить в нормальный брак, чтобы быть всегда и везде рядом с тобой, а не разделять жизнь с тобой посредством пера и бумаги! У меня есть атлас, и я каждый день подсчитываю, насколько далеко уже уплыл твой кораблик (сейчас, когда я пишу эти строки, ты уже у берегов далекого Занзибара), и пытаюсь представить то, что видишь ты…

Дальше — больше. И столько еще всего, хотя остальное уже было не так важно. Все было сказано фразой: …мой отец, конечно, забудет про свои возражения… Гектор и Эмили. Помолвка. Это казалось невероятным, но доказательства были у меня перед глазами. Она не просто когда-то была влюблена в Гектора, она любила его физически, безгранично, страстно. Это содержалось в этих любовных письмах, и прежде всего — в пылкости, с которой Эмили описывала их связь, жадное ожидание ею их будущего союза: как это было непохоже на дружеский, но сдержанный тон ее писем ко мне.

Даты на письмах не было, но вычислить ее было нетрудно. Гектор отправился на Цейлон, когда Эмили было восемнадцать. Если вчитаться, между строк проглядывал намек на некий скандал. «Я хотела поехать в Саутгемптон, чтобы тебя проводить, но отец считает, чем меньше сейчас мы будем показываться на людях, тем лучше…»

Я бегло просматривал письма, пока не наткнулся на то, что искал:

Если мы были слишком нетерпеливы, то это только от избытка любви: мы не первые и не последние, кто «сорвался раньше старта» слегка — или, по крайней мере, могло бы оказаться слегка, если бы не вмешательство моего отца, превратившего недели в четыре бесконечных года…

Она с ним спала. Правда, скрывавшаяся за этими эвфемизмами, была очевидна. Мисс Эмили Пинкер, взращенная в Современном Духе — слишком современном, возможно, как мог счесть Линкер. Или, возможно, он списывал за счет отсутствия постоянной материнской опеки то, что дочь отдалась этому угрюмому малопривлекательному шотландцу.

Теперь кое-что прояснилось: тогда, когда я сравнил особенно нежный кофе с девичьим дыханием — неудивительно, что Линкер не заострил на этом внимание: неудивительно, что щеки у нее вспыхнули. Когда же Линкер понял, каковы мои намерения в отношении Эмили, он обмолвился, что необходимо избежать не просто скандала, а очередного скандала. В тот момент я не обратил на это внимания, но он, должно быть, отдавал себе отчет, что ее репутация может и не устоять после очередного удара.

Я погрузился в чтение писем. Мало-помалу накал их явно стихал — со стороны Эмили наблюдалось все меньше непосредственной восторженности: она, похоже, чаще стала реагировать на критические возражения, содержавшиеся в письмах Гектора. И вот, наконец, более чем через год, появилось следующее:

Не понимаю, что значат твои слова, что ты якобы «отпускаешь» меня, ведь нас с тобой вряд ли что-либо связывает, кроме любви — любви, которую я считала взаимной. Я никогда не считала, что ты связан каким-либо обязательством или договором, и надеюсь, что и ты не видишь меня в подобном свете. Но если притягательность путешествий и приключений действительно для тебя, как ты пишешь, более привлекательна, чем семья и домашний очаг, тогда, разумеется, в брак нам вступать не стоит. Ведь я и представить себе не могу что-либо более отвратительное, чем выйти замуж за человека, кто всем сердцем не желает этого брака — или меня.

Как странно, что так внезапно все резко перевернулось, — как стрелка компаса при перемене ориентира. Я не питал симпатии к Гектору, хотя каким-то образом я сделался с ним дружен. Он стал для меня единственным товарищем, единственным белым на сотни миль вокруг, но оказалось, я едва его знаю. Эмили еще меньше была понятна мне; ирония состояла в том, что теперь, когда она находилась за три тысячи миль от меня, я узнал ее лучше, чем знал ее в Лондоне.

И еще было одно письмо, выцветшее меньше других.

Дорогой Гектор,

Прямо не знаю, как ответить на твое последнее письмо. Конечно, это замечательно, что ты подумываешь покончить со странствиями, и я польщена тем, что ты после долгого времени все еще вспоминаешь меня, но должна сказать тебе, что после такой долгой разлуки я едва ли могу рассматривать тебя в качестве возможного супруга. Право же, как это ни резко прозвучит, но то, каким образом произошла наша размолвка и то настроение, в котором ты пребывал в то время, доставили мне немалые страдания. И если я после этого старалась перестать думать о тебе с той любовью, которую до того испытывала, то это главным образом потому, что ты сам побудил меня к этому. Однако не в моих силах препятствовать твоему возвращению в Англию и, несомненно, отец захочет пригласить тебя в наш дом, поэтому попытаемся хотя бы остаться друзьями…

Письмо было датировано 7-м февраля. За восемь недель до того, как она начала работать вместе со мной над Определителем. Столько обиды и горечи, и я об этом даже не подозревал.

В ту ночь в деревне начали бить барабаны. Когда мы собрались на следующее утро хоронить Гектора, я обнаружил, что глаза и яйца на трупе были вырезаны, в промежности и на лице остались большие бескровные раны.

— Это для ю-ю, — мрачно произнес Джимо. — Тело белого — чуда многа.

Он изобразил поедание.

Шатаясь, я отошел в сторонку, меня рвало. Сухие спазмы вместо жидкого выброса вызвали лишь острые боли в желудке. Пришлось изменить решение о погребении; заставил их развести в яме костер. Я смотрел, как плоть Гектора, съеживаясь, горит, шипя, как обугливающееся жаркое. Жир капал в огонь, отчего тот, потрескивая, зеленел. Мне показалось, что кое-кто из местных наблюдал происходящее с легкой досадой, как бы сетуя, что пропадает столько добра.