Семя скошенных трав - Максим Андреевич Далин

Иар — новый друг Аэти, он человек.

Как это странно звучит.

Хао, пытающаяся привести в порядок пышную гриву без помощи расчёски, улыбается:

— Аэти, Иар к тебе очень расположен, но это не означает, что надо сесть к нему на голову и прицепиться, как жгучка-липучка — к бродячему раку.

Сравнение со жгучкой приводит Аэти в восторг.

— Мы как симбионты! — радостно соглашается она. — Я его учу про шедми, а он меня — про людей. И я уже умею регулировать спальный мешок, включать приготовитель коричневой бурды, которую люди пьют, и продувать экзоскелет. И Иар мне обещал дать попробовать им управлять, когда мы спустимся на Океан Второй.

— Маленькая сестрёнка будет либо дипломатом, либо контактёром, — ухмыляется пилот Лэнга. — Если, конечно, не замучает насмерть первого человека, который попал к ней в лапы.

— У меня — лапы! — восхищённо пищит Аэти и уносится что-то объяснять доктору Данкэ.

Человек Алесь, взрослый, но безволосый, как мальчик до Межи, говорит, подходя:

— Братья-сёстры, я знаю, вы умираете от голода, как и мы — но потерпите, пожалуйста, до посадки. Сейчас нет возможности включить синтезатор, весь наш энергоблок занят анабиозными капсулами.

Только сейчас я понимаю, что очень голодна, — желудок подвело, как у белька, — но голод меня почти не беспокоит. Мы скоро увидим Океан — вот что я думаю.

Увидим Океан и разбудим детей.

И это будет возвращение к жизни.

Новый мир обещает стать очень странным, — с людьми, которые ведут себя невероятно для представителей своей довольно-таки ужасной расы, — но он у нас будет.

Когда раздаётся свист, означающий начало посадки, и зажигаются сигнальные лампочки, эти отвратительные звуки и резкий свет кажутся мне музыкой и лучами солнца. Возрождением надежды.

Но посадка — это испытание.

Спальные мешки не спасают от болтанки при входе в атмосферу. У меня темнеет в глазах, и по зобу будто катается свинцовый шарик. Но дети в анабиозных капсулах защищены гораздо лучше, поэтому я не беспокоюсь особенно. Просто терплю — до прекрасного момента, когда толчок и тишина дают всем понять, что мы уже находимся на поверхности нашего нового дома.

Аэти, моментально покинувшая мешок, фыркает и говорит, что ни за что не хочет быть астронавтом.

Её товарищ Иар рассказывает, что в рубках звездолётов амортизаторы и система стабилизирования работают гораздо лучше, чем в нашем трюме. Он не убедителен: по-моему, во время посадки ему пришлось даже хуже, чем мне, хоть он и сохраняет лицо.

Люди выбираются из мешков, потирая плечи, спины и поясницы — им, похоже, досталось от турбулентности сильнее, чем нам. Их Земля — довольно лёгкая планета, они непривычные. На нас вдруг напала какая-то лихорадка спешки. Скорее-скорее-скорее… Я вижу, что все это чувствуют, даже Лэнга, как бы он ни пытался владеть собой.

И люди, управляющие звездолётом, об этом догадываются. Они открывают не выход во внутренний шлюз, а грузовой люк, через который мы грузили капсулы.

И невероятное солнце, настоящее весеннее солнце сразу же заливает трюм до краёв — а искусственный свет меркнет, кажется пыльным и серым. Мы выходим на гранитные плиты космодрома, нашего собственного, построенного руками братьев и сестёр-терраформеров, под невероятные бледно-голубые небеса Океана Второго, странно знакомые, будто когда-то снившиеся. Мы стоим и слушаем, как дышит здешний прибой. Ветер, прохладный, солёный и свежий, кажется мне ветром Шеда.

Я иду вперёд, будто меня поманил кто-то — и Аэти уносится вперёд раньше, чем кто-то успел её остановить. И мы с ней первые видим Океан.

Спускаемый модуль грузового звездолёта людей, керамилоновая громада в чёрных и бурых пятнах окалины, стоит на плато, вздымающемся из воды такой крутой и гладкой стеной, будто его обрезали ножом. Под обрывом высотой, по-моему, в пять-шесть ростов взрослого мужчины, о серо-розовые гранитные скалы вдребезги и в белую пену бьются валы, лучезарно голубые, как небеса. Голубые, как кровь. Наш новый Океан — уже наш кровный брат. Солнечный свет ломается и сияет в довольно высоких волнах. Дует свежий ветер, слегка штормит. Над нами с пронзительным криком пролетает наш рыболов — не похожий, а наш, с Шеда, наш милый, серый, с чёрным хохолком и чёрным ожерелком, с ртутного цвета зеркальцами на широких острых крыльях — и все шедми провожают его взглядами. Одно дело — знать, что работы по акклиматизации животных Шеда шли успешно, совсем другое — видеть, как наш рыболов летит над этим Океаном… Это — как доброе пожелание от самой Хэталь, пусть это и звучит архаично и наивно.

Хочется спуститься к воде, ощутить, как на лицо оседает водяная пыль. Хочется бежать туда, где берег плавно сходит вниз, превращаясь в пляж: там, вдалеке — яркие домики для занятий с детьми, водная горка, площадка для спортивных игр… Издали кажется, что этот милый пляж совсем недавно оставлен детворой и теперь ждёт нас…

Но тут меня окликает Антэ.

— Тари, иди к нам!

Его голос печален. Я бегу к нему, прочь от Океана; пришлось обогнуть модуль, чтобы увидеть корпуса нашей станции.

Я останавливаюсь и смотрю.

Светлый пластикат покрывает жирная чёрная копоть. Ангар и соседний с ним жилой корпус сломаны, как игрушки из прессованного тростника — будто кто-то громадный и злой ударил по ним кулаком, а потом подпалил обломки. С лабораторного корпуса, словно порывом страшного шквала, снесло кровлю. Но детский корпус чуть в стороне — он кажется почти целым.

— Ракетами с орнитоптеров, — говорит Лэнга странным тоном, несколько даже удовлетворённым, будто зрелище доказало кому-то его правоту. — С тех самых орнитоптеров, которые не могут нести ракеты. Всё правильно.

— Ракетами с орнитоптеров, — тихо соглашается Иар, который подошёл к Лэнге. — «Гладиолусы» с истребителей тут бы всё в прах разнесли. А почему орнитоптеры не могут? Нас всех учили.

— Потому что так говорил военный атташе людей, — говорит Лэнга.

Они переглядываются, будто обмениваются какой-то секретной информацией, которую нельзя разглашать, когда рядом гражданские.

— Братья, сёстры! — кричит от модуля Гэмли, эта милая юная женщина, которую люди привезли с собой. — Очнулся ваш раненый!

А мы ждали, но почти отчаялись. Травма черепа — травма коварная; я почти не разбираюсь в медицине, но даже я знаю: раненный в голову может не очнуться никогда, особенно если он почти не получил медицинской помощи. Хао — не нейрохирург. Она сделала, что смогла — но ведь этого же мало…

Я бегу к людям, которые вынесли из модуля носилки и поставили их на гранитную плиту. Дгахоу смотрит в небо широко раскрытыми