Земля под ее ногами - Салман Рушди

Конечно, уход — это не обязательно смерть. Взяв на себя роль фотографа уходящих, я стремился запечатлеть и более банальные ситуации. В аэропорту, подсматривая горечь расставаний, я выхватывал из плачущей толпы одного-единственного человека с сухими глазами. Стоя у выхода из какого-нибудь городского кинотеатра, я изучал лица зрителей, после мира грез собиравшихся окунуться в жестокий мир реальности, и еще успевал уловить в их глазах остатки иллюзии. Я пытался отыскать истории и тайны в лицах входящих в роскошные отели и покидающих их. Через некоторое время я уже перестал понимать, зачем я все это делаю, и именно тогда, как мне кажется, мои снимки обрели новое качество, потому что говорили уже не обо мне. Я научился быть невидимкой, растворяться в работе.

Это было поистине удивительное свойство. Теперь, в поисках уходов, я мог, например, подойти вплотную к могиле и запечатлеть спор между теми, кто желал осыпать тело умершего цветами, и теми, кто полагал, что такие упаднические вольности противоречат религии; или мне случалось подсмотреть семейную сцену в порту и дождаться момента, когда новобрачная — юная дочь престарелых родителей, отказавшаяся от подысканного ими жениха ради «брака по любви», — после бурного расставания с недовольной матерью взойдет на борт парохода, прижимаясь к своему «кошмарному» мужу — смущенно ухмыляющемуся тонкоусому юнцу, унося с собой в новую жизнь вечное бремя раскаяния; или поймать исподтишка одно из тех тайных мгновений, которые мы ото всех скрываем, — последний поцелуй перед разлукой, последнее пипи перед началом — и радостно смыться. Я так ошалел от этой обретенной мною власти, что меня не слишком заботил моральный аспект ее использования. Совестливому фотографу, думал я, следует убрать подальше свой фотоаппарат и никогда больше не снимать.

Будучи единственным наследником своих родителей, я стал состоятельным молодым человеком. Семейный бизнес, компанию «Мерчант и Мерчант», имевшую внушительный пакет архитектурных контрактов и долю в застройке на Кафф-парейд и Нариман-пойнт, я продал за круглую сумму строительному консорциуму во главе с Пилу Дудхвалой. От процветающего под новым управлением кинотеатра «Орфей» я также отделался, продав его лоснящемуся мистеру Сисодия, к тому времени арендовавшему большую часть Филм-сити и основавшему киностудию «Орфей», которая принесла ему в дальнейшем известность и богатство. «Здесь вы все-всегда лаж-лаж-желанный гость», — заверил меня мистер Сисодия, когда я подписывал документы. Но я умыл руки, я больше не хотел иметь отношение к старым историям. На прощание я щелкнул Сисодию — темные очки в толстой оправе, зубы как у мертвеца, месволдовская лысина; безжалостный, обаятельный, неискренний — будущий киномагнат до кончиков ногтей, — и поспешил откланяться.

К началу 1970-х годов воздух в городе подвергся сильному загрязнению, и политические комментаторы, всегда склонные к аллегориям, посчитали это признаком разложения национального духа. Врачи с тревогой отмечали рост числа страдающих мигренью; по свидетельствам окулистов, многие пациенты стали жаловаться на двоение в глазах, хотя не могли припомнить, чтобы ударились головой, и не выказывали других симптомов сотрясения мозга. Куда бы вы ни пошли, везде мужчины и женщины, стоя на улице, хмуро почесывали головы. Людей все больше охватывало ощущение беспорядка, хаоса, словно все неслось в тартарары. Так не должно быть.

Бомбей стал Мумбаи по велению его правителей, «блока Мумбаи», главным спонсором и ставленником которого во властных структурах оказался не кто иной, как шри Пилу Дудхвала. Я зашел к Персис Каламанджа пожаловаться на новое название. «И как теперь называть Тромбей? Трамбаи? А Бэк-бей? Бэк-баи? И что делать с Болливудом? Или он теперь Молливуд?» Но у Персис сильно болела голова, и ей было не до смеха. «Что-то должно случиться, — серьезно сказала она. — Я чувствую, что земля начинает колебаться».

Персис исполнилось тридцать. Ее женская красота, достигнув полного расцвета, стала в то же время какой-то странно асексуальной, бесполой, как мне казалось — из-за появившейся у нее загадочной полуулыбки, которую я находил почти невыносимо добродетельной. Но, оставив в стороне сарказм, следует сказать, что ее святой характер и рвение, с которым она вместе с матерью предалась благотворительности, заслужили ей уважение всего города, а ее затянувшееся безбрачие, вызывавшее поначалу смешки и пересуды, потом жалость, внушало теперь большинству из нас пусть не благоговейный, но все же трепет. В ней появилось нечто потустороннее, и меня нисколько не удивило, что мистическая сторона ее натуры, которая у всех нас спрятана глубоко в подсознании, подобно чувству вины, начала проявляться в ней, и она принялась предрекать нам мрачное будущее. Она сидела в простом домотканом платье среди роскоши «Дил Хуш» и пророчествовала, и если она действительно была нашей Кассандрой, тогда — но только тогда — Бомбей, как Троя, находился на грани падения.

Наша близость представляла собой случай довольно редкий — союз полных противоположностей, скрепленный общей потерей. Оставшись без Вины и Ормуса, мы с Персис испытали взаимное притяжение, как ученики, потерявшие своих наставников, как отголоски умолкнувшего звука. Но с годами мы превратились друг для друга в дурную привычку. Я не одобрял ее позы самоотречения. Кончай ты со старой девой, поди переспи с кем-нибудь, говорил я ей со всей небрежной опытностью, на какую был способен; хватит разливать горячий суп для бедных, пора тебе самой на чем-нибудь обжечься. Она, со своей стороны, пилила меня за мои постоянные любовные неудачи, и таким странным образом мы привязались, пожалуй слишком привязались, друг к другу. В ее поведении не проскальзывало даже намека на то, что наши отношения могли бы стать чем-то иным, кроме отношений брата и сестры, и, к счастью, этот ее рот Мадонны, эта улыбка, подобная священному мечу, обрубила мое собственное желание на корню.

В тот день был праздник воздушных змеев. На крышах домов собралось множество детей и взрослых, запускавших в воздух свои разноцветные ромбы. Я явился в «Дил Хуш» с собственной коллекцией змеев и мотками манджа, в том числе специальной бечевы для боевых змеев — она представляла собой резиновую трубочку, обработанную раствором со стеклянной крошкой. Кала манджа. «Как могла семья, чьи предки, судя по их фамилии, должны были когда-то торговать этим грозным оружием, этой водородной бомбой в мире воздушных змеев, произвести на свет такую размазню, как ты? — спросил я Персис, пребывавшую на редкость в дурном расположении духа — настолько, что она даже не захотела одарить меня своей сводившей скулы улыбкой. «Видно, для этого достаточно глядеть мимо грязных змеев в чистые небеса», — огрызнулась она, не на шутку рассерженная. Она была чем-то встревожена — встревожена даже больше, чем признавалась себе.

В комнату вошла Долли Каламанджа вместе с гостившим у нее французом — высоким сутулым человеком лет шестидесяти в нелепой фетровой шляпе, натянутой на глаза почти до самого носа. Француз вооружился маленькой карманной «лейкой», и ему не терпелось подняться на крышу. «Персис, ну что же ты! — воскликнула Долли. — Так и собираешься здесь сидеть?» Персис упрямо покачала головой. Мы поднялись наверх без нее.

Над нашими головами шел яростный воздушный бой. Я выпустил своих воинов и стал поражать врагов — одного, другого, третьего. В небе стояла такая толчея, что невозможно было разобрать, чьи змеи атакуют, чьи сражены. Они стали неопознанными летающими объектами. Они не воспринимались как чья-то собственность. Это были уже независимые существа — странствующие рыцари, сошедшиеся в смертельном поединке.

Пока мы поднимались на крышу, Долли наполовину представила мне француза, назвав его просто «месье Аш», чтобы продемонстрировать начатки знания французского. «Notre très cher Monsieur H.»[114]. Я отметил с некоторой досадой, что он почти не смотрит вверх, в небо, и совсем не следит за моими победами. Его вниманием всецело завладели сами крыши — плоские и покатые, остроконечные и куполообразные, но все до одной заполненные людьми. Он передвигался маленькими шажками, сначала туда, потом сюда, пока наконец не находил подходящее место. Тогда, наклонившись вперед и замерев в такой неудобной позе, он ждал с «лейкой» наготове. Его терпение, его неподвижность были нечеловеческими, хищными. Я понял, что наблюдаю за работой человека-невидимки, художника, оккультиста. У меня на глазах он умудрялся полностью раствориться, исчезнуть, до тех пор пока маленькая сцена, за которой он охотился, не удовлетворяла его, и тогда — клик! — он выстреливал единственным кадром и вновь материализовался. Он, должно быть, и в самом деле отличный стрелок, подумал я, если ему достаточно одного кадра. Затем он вновь начинал переступать с места на место, как в танце, снова замирал, снова исчезал: клик! — и так далее. Наблюдая за ним, я потерял своего любимого змея. Его подсек чужой кала манджа. Но мне было все равно. Я видел достаточно, чтобы догадаться, кто этот француз.