Всегда возвращаются птицы - Ариадна Борисова

Борис Владимирович не мог не вызвать девушку «на ковер». Вначале она вжалась в стул, будто собралась уйти в сиденье, кануть в пружины, в дерево, в воздух. Борис Владимирович уже ни на что не надеялся, но любил, любил… Любил тенистую грусть ее ресниц, ее восхитительные грудки, шелковые колени, атласный живот цвета сливок на топленом молоке; он готов был растворить ее в себе всю, как сахар в чае… А она каждым взглядом била его по лицу. Он, боец невидимого фронта, выдержанный в крутой энкавэдэшной закваске, падал, понижался в должности, в достоинстве, усыхал телом – бесцветный человечек, белая мышка, моль. Он выкрикивал невразумительные фразы под жестоким ее каблучком, и, когда падать стало некуда и нечему, с ним в сухом остатке случился нервический взрыв.

Внутри невыносимого приступа Бориса Владимировича посетило дикое видение. В этой страшной картине он, отчаявшийся в муках кабального воздержания невольник, овладел наглым, недоступным, неизъяснимо прелестным созданием. Он набросился на лилию чужого мира, рыча и визжа. Разодрал на ней одежды, выкрутил руки, искусал губы, шею… персики… перси… Кровь ручьями лилась из уст, ланит и сосцов – юных серн, терзаемых львами на вершинах Сенира… О-о-о! Нет слаще плодов перед казнью.

Легкий взлет девичьей руки, попытавшейся прикрыть нежное тело, прекратил чудовищный припадок, ужаснувший парторга, пожалуй, больше, чем девушку по имени Изольда Готлиб. «Я – маньяк, – сообразил Борис Владимирович в какую-то долю секунды, отделяющую его от преступления. – Маньяк одной девушки, которая меня не любит».

Он был не в силах сообразить: финал или ничего? В обманчивое слово «ничего» (ничего-ничего, все о’кей) как будто вложена надежда, но тут Борис Владимирович на мгновение вошел в пределы, недоступные человеческому пониманию, и вдруг всем захлебнувшимся в страхе разумом постиг уклоняющийся смысл слова. «Ничего» – это не сама смерть. Смерть на самом деле – асфиксия последних вздохов, конвульсия задвигаемого занавеса: финита ля комедиа, товарищи, пожалуйте оставить на третий день аншлага цветы, рыдания и речи. А пресловутое «ничего» – не что иное, как послесмертие. Полное, беспредельное, абсолютное небытие. И только поэтому он не сдох.

Спастись от всепоглощающей страсти ему повезло на грани безумия. Театральная девушка принесла записную книжку Андрея Гусева. Борис Владимирович забрал ее домой, полистал не без любопытства. Вооружился очками – почерк был каллиграфический, очень мелкий – и зачитался.

Гусев писал стихи. Далекие от соломоновской Песни песней и эротического пыла, несмотря на выписки из соловьевского трактата о плотской любви. Юнец любил не женщину. Умилительно нелепый мальчишка признавался в любви земле, людям, богу – последнее показалось Борису Владимировичу особенно занятным. Безотцовщина, – усмехнулся парторг, и сердце дрогнуло. В старое доброе время сентиментальный юнец влачил бы жалкое лагерное существование или был бы казнен. Одно стихотворение он только начал:

Когда-нибудь в землю скорлупкой паду,Чтоб к небу душой возвратиться.Спешат перелетные птицы к гнезду,Всегда…

Борис Владимирович не отказал себе в удовольствии поиграть в буриме. «Всегда мне грядущее снится», «Всегда есть, к чему устремиться» и так далее. В наплыве поэтического настроения его захлестнули подавленные любовным мороком воспоминания: маманька Варвара Ниловна, с печальным вздохом погладившая однажды по голове, – росток мой белесенький; веселый огнь Роберта Иосифовича, зажегший в бледном пугале искру жизни; поездки со сбором антропологических данных по лагерям, с тайной радостью превосходства над теми, кто потерял человеческий облик. Вспомнился и скрыто трепещущий интерес к существам, бывшим некогда мужчинами и женщинами. Только разница в гениталиях отличала пол того или иного скелета, обтянутого шершавым чулком сухой кожи… Не исчезни Роберт Иосифович где-то в необъятном мире, может, и в его денщике к зрелым годам проснулась бы склонность к науке. Ведь учился же, карабкался, превозмогая себя, наполнялся знаниями, необходимыми для многих превосходств над людьми. Набивал мозги поверх сохранившихся в памяти книг сокровенной библиотеки, хотя не прикипел ни к рекомендованным Робертом Иосифовичем знаниям, ни, собственно, к власти. Просто выполнял завещание кумира: «Иди, Борька. Будь, как я». Выбивался к собственному потолку, большего не алча, никому не завидуя. И вот на рубеже ускользающих сил и лет возьми да напустись на него колдовское еврейское наваждение… бес в ребро, гиблая блажь и мировой агрессор Израиль! Как мог он, Борька, предать своего Отца и Учителя?!

Как-как. Так же, как неблагодарный народ предал своего.

Очень кстати поступило к Борису Владимировичу серьезное предложение из органов. Пригласили на должность некрупную, но вполне достойную, не то что топкое бултыханье в институтской бестолковщине, с ее предосудительно заносчивым административно-преподавательским составом. И эти, «свои»… вспомнили, гады! А нечего было разбрасываться проверенными на сто рядов кадрами.

Борис Владимирович сидел на даче, вертел в пальцах рюмку-яичко а-ля Фаберже, зеленой эмали, забранную серебряной сеточкой. Наслаждался коньяком, свежим воздухом из распахнутой форточки. Вокруг настольной лампы, с шорохом тукаясь о твердый матерчатый абажур, бесилась мошка. Закрыв глаза, Борис Владимирович порывисто сжимал, тискал диванную подушку и отбрасывал ее в сторону, продолжая беседу с висящей на стене репродукцией, словно не было только что безысходных объятий с подушкой… Насмеялась над ним Суламифь. Накручивались обида и гнев – зачем смутила, зачем манила в обманчивые рощи небытия?..

В полночь, когда бутылка порядком опросталась, Давид, то бишь Роберт Иосифович, молвил: «Дурак ты, Борька. Микеланджело учился у Гирландайо, а ты, хоть и не гений, меня вспомни, мои над человечьими душами научные опыты». В Борисе Владимировиче от этих слов внезапно воспрянул, худосочным росточком зашевелился инстинкт самосохранения. Инстинкт рос стремительно и к утру стал превыше слабого, подверженного страстям тела. Превыше любви.

На восходе посетила мысль гениальная и простая: сделать с душой Суламифи то, что мечтал сделать с ее телом. А заодно избавить институт от Гусева с его вредной религиозной направленностью. После со спокойным сердцем можно отправляться на новую-старую работу. Спасибо за подсказку, Роберт Иосифович.

Позже Борис Владимирович сжег рукописи Андрея. Сжег за год до того, как в журнале «Москва» появился роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», и за три года до прочтения одолженной у знакомого (только быстро, Боря, вещдок) самиздатовской подшивки в клеенчатой папке. Триста двадцать с лишним листов перепечатки пролетели как миг. Борису Владимировичу доводилось видеть «Дни Турбиных» в МХАТе еще до войны – неплохо, и пресса отзывалась восторженно. Но эта книга его потрясла. Оригинальным образом трактовал писатель Библию, и трансцендентное «ведомство» Воланда описал с психологической достоверностью.

Рукописи не горят? Горят, дьявол их побери! А те, что не горят, рассекречиваются не скоро… не скоро… Может быть, никогда.

Борис Владимирович рассчитывал, что Ларисе понравится замысел устроить судилище, и не прогадал. Лариса сама предложила пригласить проректора и декана от лица комсомольского актива.

Парторг, разумеется, загодя все подготовил к искупительной жертве во имя непорочной репутации института. Собрал все подписи и бумаги, включая ходатайство бюро комсомола. Лариса, похоже, так и не смекнула, что урок нравственности, преподанный впавшей в заблуждение студентке Изольде Готлиб, действительно был представлением.

…Да, как-то надо прижучить декана с его развязавшимся не к месту языком. А тогда Борис Владимирович не нашелся что ему веско ответить. Смотрел на Изольду и гадал: почему выглядит болезненно, зачем волосы состригла? Наитие подсказало: не чиста! Чужая девушка сидела перед парторгом с опущенной головой, засыпая от стыда и омерзения.

Умерла Суламифь… Эмилия Хомякова подтвердила догадку, уронив на стол шпильку с голубой бусиной: «Под кроватью нашла». Подколола отравленной шпилькой. Дерзкий красавчик, надменный мальчишка вскрыл запечатанный источник. Что ж, поделом тебе, Гусев.

Ручное скотство в туалете Борис Владимирович должен был совершить как ритуал над могилой любви. Излились, точно лава из лопнувшего фурункула, лихорадочный жар, пронзительный пот, романтика, песнь и страсть. Послушание плоти, вышедшей из-под контроля разума год назад, наконец-то вернулось. Борис Владимирович почувствовал себя отрезвевшим, легким, почти счастливым. Распаренный, умиротворенный, в новой, купленной на толчке и необыкновенно его молодившей болоньевой куртке «маде ин итальяно», шел он домой и думал о том, что мало ценил свое холостяцкое счастье. Вспомнилась женщина из предпоследних перед Суламифью. Как ее звали – Галя? Люся? Надо же, забыл. Повторял подзабытые имена, когда-то одетые живой теплой плотью, посматривал на проходящих мимо женщин с улыбкой – здравствуйте снова, милые мои Гали, Люси, Наташи. Имя одной из вас восстановит однажды былую прыть осиротелых ночей… Кажется, Клавой звали ту предпоследнюю. Была секретаршей, радушно делила между непосредственным начальником и Борисом Владимировичем пылкое добросердечие. Называла его (их) «душкой» по природной рассеянности и лени помнить имена в особо щедрые моменты жизни. Он прощал ей дурацкое обращение за возбуждающую манеру грязно материться в эти моменты. За изящные лодыжки и ласковую попу. Женщина, правда, была экспансивной не в меру… Э-э, да мало ли бродит по Москве податливых поп! Взять хотя бы портниху Таисию из индпошива, тоже бабенка в самом соку и не откажет, с первого дня знакомства в примерочной понял – не откажет…