Всегда возвращаются птицы - Ариадна Борисова

– Я сама виновата. – Она невольно усмехнулась, вспомнив Тосину песню и хор Пятницкого.

– Не смей так говорить! – Андрей с силой стукнул себя кулаком по колену. – Это я, я притащил тебя туда!.. Я его убью.

– Не болтай ерунды.

– Считай, что это был я, – пробормотал он.

– В смысле чего – ты?

Андрей густо покраснел, похоже, едва сдерживая рыдания, и сказал с видом безумца, бросающегося на амбразуру:

– Прошу тебя, пожалуйста, выйти за меня замуж.

Господи, какой мальчишка, подумала Иза сквозь удушливый накат тошноты. Все мужчины – сумасброды. А женщины – дуры. Какая я дура.

– Нет.

– Почему?

– Потому что не люблю.

Сегодня она, видимо, была обречена на осмысление того, чего не понимала раньше или чему не придавала значения. Она любила в Андрее его склонность к детскому озорству и детскую же застенчивость, глубокое целомудрие и неприятие лжи. И свойство порывисто, страстно, забывая себя, переживать за других. В нем понемногу прорастал не очень уравновешенный взрослый чудак… а может, кто-то, чье содержание еще не определилось. Все эти его особенности обрели для нее ценность только теперь, но Андрея как вероятного спутника жизни она не любила.

…Или?

Нет, студенческое увлечение, потревоженное весной парторгом, вспыхнуло и погасло. Было предчувствие любви, а самой ее не случилось.

– Почему? – переспросил он с ноткой непритворного удивления, судорожно вздохнув, почти обычным шутливым тоном. – Меня можно любить, и даже нужно. Я умею вязать плоты и печь на костре кубинский пирог. Я сделал бы все, чтобы ты была счастлива. Не совсем же я пропащий человек и с сегодняшнего дня завязал с водкой. Кстати, впервые ее распробовал, как и ты. Гадость… – Он помедлил. – Ты мне нравишься. Я люблю тебя больше всех.

– Больше Ниночки?

– Больше, – сказал он с легким сомнением. – Подумай. Я хороший.

– Гусь ты лапчатый…

– А кого ты любишь?

Вопрос застал врасплох.

– Я люблю двоих. С детства, – призналась Иза с удивившей ее саму внезапностью.

– Эти двое живут в Якутии?

– Не знаю, где они живут.

Она не стала говорить ни о Басиле, ни о Гришке. Иза рассказала о реке Лене и матушке Майис. По мере высвобождения скопившейся тоски по ним дикая ночная карусель начала расслаблять свои душные объятия. Нечаянный монолог кончился на том месте у бабушки Лены, где Майис опустила в волны лепешки и ветку погубленного леса.

– «Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его». Это из Экклезиаста. – Андрей похлопал себя по карманам ветровки и растерянно вскрикнул: – Идиот! Блокнот на даче оставил!

Гусеница электрички наконец доползла к месту прибытия. Иза сказала, что хочет погулять по городу, скоро придет, и попросила Андрея успокоить Ксюшу. Потирая в смущении щеку, он забубнил:

– Одна?.. Почему одна? Почему не со мной? Ты задумала какую-то глупость?

– Да не буду я делать глупостей, с чего ты взял? Иди.

Иза оглянулась, заворачивая за угол. Андрей, с лицом бледным настолько, насколько позволял крепкий загар, стоял в толпе. Его толкали, он не замечал. Смотрел в никуда.

…Она брела по Никитскому бульвару, по Гоголевскому, сидела в полудреме на скамейках в незнакомых дворах. Заходила в маленькие полупустые кафе, брала бумажный стаканчик чая с горячим травянистым запахом. Взять что-то поесть и в голову не приходило. Ездила в трамваях линиями, зигзагами, снова блуждала – по площади Гагарина и Ленинскому проспекту, как по временам, разделенным архитектурой: с одной стороны здания, похожие на Ниночкин торт с неизвестными цукатами, с другой – ряды хрущевского новодела. Шагала от Сретенки в сторону Цветного бульвара, по Сухаревскому переулку… Большая жизнь грохотала рядом. Иза двигалась сбоку, словно в нерастворимой капсуле, не соприкасаясь. В глазах, как на дне туманной воздушной реки, просвечивал совсем другой город: тротуары, сколоченные из толстых карбасных досок, пыльные улицы, неширокие площади над вечной мерзлотой и песками кембрийского моря. Древнее море, застывшее в глубине земли, тут и там вспучивало поверхность северного грунта и вытесняло болотцами хилую почву долины Туймаады…[28] Всплывали из памяти улицы, облаченные в траур, с полосатыми красно-черными флагами на стене каждого большого дома. Флаги трепетали на ветру несколько лет и выцвели напрочь вместе с усатым портретом.

Искусственная борьба белого с черным – изобретенная для обмана людей клетка, о которой говорил Андрей, не так пугала Изу, как сочетание красного с черным. Или красное на белом… «Дачный» сон возвращался, стерег и мучил, всегда разный, но с одним и тем же подтекстом – ощущением горечи и сиротства.

В какой-то миг на солнце налетела серая стая облаков, следом грудасто нависли тучи. Первые капли скупо посеребрили ладошки листьев, и воздух набряк сумрачной предосенней свежестью. Город тоже потемнел, задумался перед тем, как отпустить душу в очистительное одиночество; расцелованная каплями зелень ждала омовения с обморочным трепетом. И дождь хлынул – напористый, сильный, почти ливень, превращая каменные улицы в русла кипящего мелководья. Иза стояла в вертикальной реке, река текла в нее. Дыхание сливалось с потоком, глаза слипались. Плачь, девушка, плачь, никто не осудит, не пожалеет, не увидит никто. Чистые струи неба смывали с тела отпечатки чужих пальцев, беглых поцелуев, липкие, пограничные ночные следы. И пусть рану в нежных потемках растаможенной плоти было не залечить волнами сотни рек, но душа становилась легче и оживала. Саднящая соль греха и потери, телесная боль, одуванчиковая горечь впитывались в парну́ю землю, уходя в щели брусчатки, блестящей и черной, как черные леденцы.

Иза поплелась по дождю, когда он пошел на спад, и город проявился с боков густо продырявленными пятнами окон. Туфли цвета беж, наверное, погибли, пузыристо хлюпая в лужах. В общежитие она вернулась по звонкому вечеру, раздобревшему от поздней солнечной ласки. Город был сказочно блестящ, над благодарной листвой клубился прозрачный пар с банным запахом березовых веников. Где-то, плещась и всхлипывая, бежала вода.

На испуганные вопросы Ксюши, со вчерашнего вечера заведенной моторчиком беспокойства, Иза отвечала сбивчиво и невпопад. Послушно повесила на плечики влажное, отглаженное ливнем платье, растерлась полотенцем, чтобы девчонки отстали и чтобы не заболеть. Выпила чаю с сушеной малиной. Перед сном взяла острые портновские ножницы Жени и, не расплетая, отрезала свою длинную косу выше плеч.

Глава 4

Неси себя гордо

– Ты что наделала?! – вскрикнула в ужасе Женя.

Ксюша с захолонувшим сердцем подобрала со стула брошенную косу, сунула в тумбочку. Иза уже легла лицом к стене, закуталась с головой в одеяло. Ксюша лихорадочно замахала рукой на Женю – нишкни, не лезь, не мешай, видишь – не в себе человек… Опустилась на табурет у изголовья, осторожно коснулась плеча, прохладного, показалось, даже под байковым одеялом. Плечо не дрогнуло, приняло успокаивающую ладонь смиренно, и Ксюша поняла: выплакалась девочка. Целый день бродила одна по городу, с утра под солнцем, потом под дождем… Ксюша сама заплакала – беззвучно, без всхлипов и шмыганья, одними слезами. Дала слезам малую волю, хотя, не будь рядом Жени, припала бы к углу подушки и изрыдыла из себя ночь терзаний. Вчера сразу после ухода Изы начала каяться, что отпустила доверчивую. Случись какой подвох, никому нет дела до сироты, только Ксюше.

Утром Гусев известил о желании Изы прогуляться по городу. Это после ночевки-то неведомо где?! Темная мохнатая лапа страшных подозрений стиснула виноватую Ксюшину голову. Иза, конечно, умница, отличница, но без мудрости жизни. Ум и мудрость – разные вещи.

Гусев странно бегал глазами, дышал в сторону, щеки раскраснелись, будто исхлестанные. Пил, что ли? Ксюша хотела спросить о возможной выпивке как бы между прочим, в скобках, – Иза советовала, прежде чем что-то сказать, «записывать» слова в уме для улучшения грамотности. Андрей явно чего-то не договаривал. Лгал, не умея, но в скользком выражении его глаз мелькал неуловимый запрет, и Ксюша сдержалась, не стала припирать допросом к стене. Если Иза передала – не волнуйтесь, значит, так ей было необходимо. Правда, Ксюша от этого «не волнуйтесь» совсем потеряла покой. На что Женя, снисходительная ко всяким отношениям с парнями, и та взвинтилась: что за компания, хорошо ли вы знаете вашего однокурсника? Ксюша заверила – Андрей парень надежный, не думай худо… а в груди пекло. Душа переворачивалась, как оладья на сковороде, вынуждая метаться от окна к двери. Искать идти? В Москве-то – иголочку в стоге?.. В милицию заявлять рано. От слова «поздно» Ксюше делалось дурно. Не стерпела, кинулась к Гусеву. Ребята сказали – давно ушел. Куда? Они не знали, но был вроде чем-то встревожен. А тут Иза сама явилась. И вот Ксюша плакала немо, с бегущим вспять невозвратимым временем в голове… Ой, не трожьте меня, черные думы! Украдкой постучала костяшками пальцев по ножке стола. Нечего сидеть молча с похоронным лицом, словно на поминках, – живая Иза.