Честь смолоду - Аркадий Первенцев

Кольцо сжималось. Наш полк вплотную подошел к Ельшанке, пригороду Сталинграда. А я лежал. Ко мне забегал Шапкин. Он взахлеб, с азартом рассказывал о наступлении, о пленных, об успехах, а я лежал и скрипел зубами от досады. Я доказывал, что нельзя меня держать в госпитале, просился в роту. Шапкин посоветовался с доктором. Доктор устал не столько от работы, сколько от бесконечных просьб раненых о досрочной выписке. Доктор наотрез отказал.

– Покомандую пока я ротой, Сережа, – сказал Федя.

– Я хочу со своей ротой войти в Сталинград.

– Успеешь еще.

– Успею? Вы же быстро идете.

– Не так, чтобы быстро. Дело солидное. Сжимаем аккуратно обручи. Так сжимаем, чтобы без отдушины.

– А зачем пленных берете?

– Сдаются, Сережа, – с наивной улыбкой отвечал Шапкин, – потому и берем.

– Врагов надо уничтожать.

– Кто не сдается, так и поступаем.

– Надо всех…

– Если сдаются, нельзя.

– Сам Сталин сказал: смерть немецким оккупантам!

– Оккупантам – да… Но если немец сдался – значит, он отказался оккупировать нашу территорию.

– Все равно.

– Нет, – Шапкин упрямо доказывал мне. – Уничтожать надо врага, который не сдается. Сдался – оставить. Они не одни… Сколько еще армий у Гитлера? Узнают, что мы их варим в котлах с мясом и костями, будут драться до последнего. Нам же будет потом труднее, Сергей.

– Ты стал защищать немцев, Федя. Я тебя не узнаю. Что ты говорил раньше?

Шапкин улыбнулся мило и светло:

– Раньше мы отходили, а теперь наступаем. Нам нельзя становиться на одну доску с ними. Нас воспитывали по-другому. Мы, – Федя помолчал, как бы подыскивая слово, – гуманисты. Мы их должны убедить оружием, превосходством своего духа, ну, если хочешь, своей идеей. Нам эту нацию еще придется перевоспитывать. Ведь у них не только Гитлер или Геринг, у них и Тельман и Карл Либкнехт, Сережа… В общем это разговор, как говорится, на потом. А теперь поправляйся…

Федя уехал на передовую. День и ночь перекатывались громы артиллерии. В стекла окон бил сыпучий, метельный снег. Стекла разводило прелестными узорами. Через эти узоры я немного видел, что делалось там, на воле. Я слышал своим привычным ухом даже отдаленное передвижение автомашин, подвозивших боевые припасы.

Вереницей проходили передо мной образы прошлого, воспоминания детства. Снова повелительно вторгался в мои думы Виктор. Я мысленно продолжал разговор с Шапкиным об отношении к врагу. Его взгляды были новы и неприемлемы для меня. Могли ли мы еще несколько месяцев назад говорить о гуманных чувствах к врагу? Не могли. Так могли рассуждать люди, уже почувствовавшие себя победителями. Тогда же перед нами был страшный враг, которого мы должны были только ненавидеть и истреблять.

Я перечитывал теперь слова Сталина: «…Красной Армии приходится уничтожать немецко-фашистских оккупантов, поскольку они хотят поработить нашу родину, или когда они, будучи окружены нашими войсками, отказываются бросить оружие и сдаться в плен. Красная Армия уничтожает их не ввиду их немецкого происхождения, а ввиду того, что они хотят поработить нашу родину. Красная Армия, как армия любого другого народа, имеет право и обязана уничтожать поработителей своей родины, независимо от их национального происхождения».

Рокотали танки и орудия. Я смотрел в морозное окно, страдал от бездействия.

…И вот однажды в мою палату вошел Илья. Я не поверил своим глазам. Казалось, все кончено, все разъединено, разбито и развеяно войной. Потеряна семья, разрушен дом.

Илья стоял передо мной с халатом на плечах, со шлемом танкиста в руках, с суровой, незнакомой мне улыбкой. Окольными путями узнав о моем ранении, он забежал ко мне на десять минут. Он разыскивал меня по всей Бекетовке, видел Бахтиарова, также изнывавшего от бездействия. Ким и направил его сюда.

Я предлагаю стул. Илья садится. Медицинская сестра, полненькая, веснушчатая и милая девушка, по фамилии Бунина, оставляет нас вдвоем.

Мои товарищи по палате понимают, что у Ильи времени в обрез, и поэтому стараются не мешать нам поговорить между собой. Легко раненные ковыляют в коридор, тяжелые прикрывают глаза или отворачиваются к стене.

Мы сидим друг против друга и молчим.

Я внимательно рассматриваю брата. Как он изменился! Лицо стало другим. Где пухлые щеки, улыбка, раздвигавшая его губы? Морщинки разбежались по лицу, углубились лапками у глаз, прорезали переносицу. Очертания рта посуровели, может быть, от этих крепко сжатых, обветренных губ, от складок, очертивших рот с двух сторон. И глаза стали другими – настороженными, с запрятанной в глубине какой-то злой, скрипучей тоской.

Илья мало говорил, больше слушал, внимательно вглядываясь в меня.

– Два ордена, – сказал он, поглядывая на тумбочку, где я нескромно держал свои ордена. – Твои?

– Мои, Илюша.

– Молодец!

– А у тебя?

– Тоже есть, Серега! Расскажи о гибели Виктора Неходы…

Во все время моего рассказа Илья сидел, опустив голову.

В стекло стучала ледяная крупа. Слышался неумолчный говор артиллерии. В палату заглянула Бунина, приподняла свои круглые, подбритые бровки, ушла.

– Где Устин Анисимович, Сергей?

– В Крыму, в Феодосии.

– Плохо.

– И Фесенко в Крыму?

– Нет, Фесенко… воюет.

– Да, мне писал еще в сорок первом об этом Николай.

– Больше не имел сведении о Коле?

– Его видели под Миллеровом. Жив ли теперь, не знаю… А Виктора жаль. Очень жаль Виктора! – Илья закурил папироску. – У вас курить, конечно, нельзя, но на ветру не хватает на одну затяжку, выдувает. Извинись уж за меня…

– Хочу уйти из госпиталя, Илья.

– Не надо.

– Полк-то дерется.

– Успеешь. Войны на всех хватит, надоест.

– Сталинград, пойми, Илюша…

Илья ласково посмотрел на меня:

– Сам командир, решай.

– Спрашиваю как у старшего по званию.

– Ты не моей части. Распоряжаться не волен. – Илья задумался. – Отца жаль, маму. Хорошие они у нас, Серега. Побереги себя для них хотя бы, Серега. Эта пуля заблудилась случайно, а вторая может угадать…

Илья смял недокуренную папиросу, сунул в карман своего полушубка и поцеловал меня в губы, лоб и щеки: так делала мама, укладывая нас спать. Последний раз я увидел его плечи с наброшенным на них халатиком, лицо, кивок головы, и… мне захотелось заплакать. Сдержался всей силой воли. Увижу ли когда-нибудь еще брата Илью? А может быть, сегодня последняя встреча, последнее прикосновение руки…

Пришла Бунина. У нее в руках были ножницы. Косынка завязана кокетливо, виднелись аккуратно подвитые на височках каштановые локоны. Она подошла ко мне своей валкой походкой – так ходят полные девушки, присела на то место, где сидел Илья.

– Он попрощался со мной за руку, – сказала Бунина и приподняла, будто в ожидании ответа, свои круглые бровки.

Я ничего ей не ответил. Мне было приятно, что место, оставленное Ильей, не осталось пустым, что его занял живой, расположенный ко мне человек.

– Спасибо, – сказал я, все еще думая о своем.

– За что? – смущенно покраснев, спросила Бунина. – Он сам первый подал мне руку. Да… Дайте-ка мне теперь свои руки, Сережа.

Она взяла мою руку, погладила. Затем, будто одумавшись, вспыхнула и принялась маленькими ножницами стричь мне ногти.

Мне были приятны эти частые прикосновения, теплота, исходящая от ее кожи, от пальцев, и вообще приятно было видеть возле себя такую юную, застенчивую, милую девушку.

– У меня тоже есть сестра, замужем за командиром-артиллеристом, – она мягко посмотрела на меня и снова опустила глаза, – у нее большое несчастье, очень большое.

– Кто-нибудь погиб?

– Да… И не только… Вы помните первый налет на город?

– Помню, хотя я был и не в самом городе.

– Так вот… Мою сестру – Юлечка ее звать – решили эвакуировать вверх по Волге, на Камышин – Вольск. Кое-как посадили на пароход, пароход отправился вверх. Л в это время немцы бросили пловучие мины. Пароход наткнулся на мину, начал тонуть. У Юлечки было двое детей, мальчик пяти лет и девочка двух. Что же будешь делать, Сережа? Пароход взорвался, вот-вот потонет, все бросаются в воду. Сестра взяла девочку, посадила к себе на плечи, решила с ней прыгать в воду. А мальчику говорит: «Петя, а ты сам прыгай!» Он сказал: «Хорошо, мама. Только дай я тебя поцелую». Поцеловались они и бросились в воду. Не знаю как, но сестра с дочкой остались жить. И не помнит Юлечка, как произошло. Кажется, подобрали ее в лодку. А мальчик Петя утонул. Бросился в воду и сразу пошел ко дну… Ведь всего пять лет ему было, Сережа! – В глазах Буниной показались слезы, она вытерла их платочком, покусала губы. – Встретил сестру муж, узнал, что сын погиб, заплакал и ушел от Юлечки. Не разговаривает с ней, ненавидит ее. Почему, мол, погиб Петя? Как допустила? Необычайно он любил Петю. Сам не свой стал, почернел, как уголь. Сейчас Юлечка живет в Ленинске, за Волгой. Лучше бы, говорит, я тоже утонула. Такое горе у нее, Сережа. Ну, скажите, кто же из них прав?