Крузо - Лутц Зайлер

– …организацию по спасению потерпевших крушение, по их просветлению и…

– Господи, да-да, это его идеи – бесприютные, потерпевшие крушение, освященные места и все такое. В пиратов и потерпевших кораблекрушение Алеша еще ребенком играл, невзирая ни на что. Возможно… простите, пожалуйста… возможно, вам бы стоило быть чуть внимательнее, чуть точнее в своих наблюдениях и чуть осторожнее в выводах.

– Я всегда стоял на стороне Лёша, рядом с ним, то есть…

– Конечно-конечно, вы не так поняли. Без сомнения, Алеше очень на пользу, что вы… стояли на его стороне. Я совершенно уверен, что он видит в вас товарища, в первую очередь… как бы это сказать… товарища по отчаянию. В свое время он увлеченно, но, по сути, в растерянности вел дневник, а позднее столь же добросовестно и недальновидно занялся тем, что, я слыхал, называет теперь Союзом посвященных. Этакое подполье для накопления внутренней свободы, вроде как духовная общность, без нарушения границ, без побега, без утопления. Не просто маленькая иллюзия, скорее целиком и полностью бредовая идея, которая чрезвычайно меня огорчает, как вы, наверно, понимаете.

– Вы ошибаетесь.

– В глубине души Алеша тоскует. И вы тоже, Эдгар?

– Лёш помогает! – Эдово чувство справедливости, пылкое чувство.

– Его отчаяние, его ожесточенность, все это некогда было тоской, и тоска эта просто слишком велика.

– Лёш заботится о каждом! Вот чем он занимается. Он смелый и полон… Он принял меня, и не только меня, он многому меня научил. Конечно, не все сразу поймешь, и порой я тоже был слишком слаб или просто слишком боялся, а…

– А теперь вы его друг. Теперь вы хотите помочь ему. Это понятно и совершенно замечательно, только поэтому я и говорю с вами, только поэтому рассказываю вам эту историю, а не выгоняю вон, не доношу и… – Он ласково погладил кошку по большой голове. – …не натравливаю на вас эту малютку.

Профессор усмехнулся, и на миг Эд увидел ряд зубов с черной каемкой. От излучения, подумал он.

– Мы должны доверять, надеяться на лучшее. Я всего лишь хотел немного вас информировать, немного предостеречь, пожалуй. Карты нет, как видите. И Алеша вернется не скоро, если вернется вообще. Как насчет небольшой прогулки по Радиологической станции?

Давняя жизнь

Восемнадцатое августа. Некоторое время он стоял и смотрел на сумку Шпайхе. (Арестован.) Потом закрыл шкаф, сел на кровать и вытащил из-под нее собственную сумку. (Не скоро, если вообще.) Боковой карман на молнии, где он хранил свой гермесовский ежедневник: уже несколько недель он ничего не записывал, дневник спал. (Торгелов.)

Некоторое время он листал страницы. Синие линейки, пустые дни. Шершавая бумага, от которой во рту возникало какое-то ворсистое ощущение. ВС – восход солнца. ЗС – заход солнца. И даты давних встреч. 23 апреля: консультация у профессора В. к экзамену по романтизму; тема обсуждения – Новалис, 1) «Энциклопедия», попытка нового определения мира и его знаний; 2) «Значение иллюзии в истории нашей воли»; 3) «Европа и христианство». 8 января: фильм о Максе Эрнсте в «Фильмклубе-66». Запомнились ему картины строительства дома в пустыне, солнце и древесина, собственный дом, как художник планировал его и строил, создав себе таким образом приют для работы, вдали от всего, без помех. Каждые шесть недель – галерист из Нью-Йорка, проверяет, готово ли что-нибудь. 3 мая: защита диссертации у Кнута Меве, старого приятеля Г. Несколько раз он бывал у них на Вольфштрассе, корпулентный бородач с большими глазами, непринужденный в общении, исследователь Виланда. 2 февраля: уголь. 14 марта: ветеринар. 25 августа: ятра. Фильм? Индийская музыка? Во всяком случае, что-то, что он записал и запланировал, много месяцев назад. Как и поездка на дачу к родителям (возможно, чтобы поработать), запись от 30 июня, давно просрочено. Он записал время отправления поездов, из Халле до Цайца, из Цайца до Мойзельвица, автобус от Мойзельвица до Кайны, на худой конец пешком, это недалеко.

И так далее.

Он словно листал записи покойника. Потом опять, словно давняя жизнь по-прежнему здесь… странное чувство. Он тайком сбежал от нее, от предназначенной ему жизни. Теперь она казалась странной, но все еще предназначенной ему. Он спросил себя, ждет ли она его там, в комнате с двумя обшарпанными креслами, горкой и лимонным деревцем в горшке.

Одинокий и отставший, думал Эд. Давняя жизнь, прислоненная к печи. Там она и стояла, совсем одна, сама по себе. Какая обида.

Он полистал еще и начал считать: шестьдесят восемь дней с его приезда на остров. Шестьдесят восемь дней. Не годы. Хотя все-таки годы, без сомнения.

Он не думал об этом, но в какой-то миг принялся считать дни до окончания записи на новый семестр. Проверил. Он перестал ходить на занятия, когда до конца старого семестра оставалось всего недели три, не больше. Мог, скажем, заболеть. Конечно, бюллетеня у него нет. Но особые обстоятельства, лабильное состояние, может, какая-нибудь справка, насчет психических проблем.

Он начал думать о Г.

Снова мог думать о ней, без Тракля и без того. Видел ее руку, сжатую, готовую писать, и маленького смеющегося зверька (наподобие мышки), которого она врисовывала в росчерки и точки своей подписи, когда оставляла ему записку. «После демонстрации приходи в “Корсо”. Заранее рада встрече!» Внизу мышка. Это было 1 мая, день борьбы и праздник рабочего класса, прекрасный свободный вечер после демонстрации и их обычай: сперва кафе «Корсо», потом «Гозеншенке».

У меня были проблемы с психикой, проговорил Эд. На слух звучит правдоподобно.

Вспомнились слова Кромбаха.

Стало быть, здоров, вправду здоров?

Потом собственное вранье.

Он только притворялся. Хотел исчезнуть, в сущности, истребить себя. А возможно ли такое в стране, где предположительно всё и вся каким-то образом взаимосвязано, университет, отдел прописки, окружная санкомиссия? Но не «Отшельник», подумал Эд, не ковчег! Он покачал головой, однако голова была все еще тяжелая, и на него накатила дурнота.

Собственный звук

ВС – 4:49. Вышел он еще затемно. Пересек лес и зашагал по бетонке. Сквозь мягкие подметки замшевых ботинок он чувствовал знаки на дороге. Будто опять стоит на ногах у отца, а отец шагает вперед, давнишняя игра, воскресный полдень, когда он благополучно одолевал упражнения. Начинали они после завтрака, около девяти. Около десяти первые слезы. Он терял способность сложить два и два. Потом самое ужасное: решение отца еще раз объяснить ему математику с самого начала. «Что ты будешь делать без основ, без того, на чем все построено?» В результате нетерпение, вспышки гнева, шум в голове. Косой взгляд на комнатные часы. Когда-то ведь это должно кончиться. И вправду кончалось. Отец поднимал его, прижимал к груди и ставил на свои ноги, обутые в тапочки. Большими шагами они (Эд обхватывал отца за бедра) шли по оранжевому ковру к балкону и обратно, к двери спальни, большими шагами по сравнению с его собственной, внутренней ходьбой. При каждом шаге приходилось снова и снова поступаться собственным, укорененным в глубинах тела чувством направления: противодействие, капитуляция, облегчение, с каждым шагом, и радостный визг – в конце концов это же игра… Идти по воле другого, думал Эд.

Никто, похоже, вообще не думал всерьез, что он может покинуть остров.

В самом деле, ни островной полицейский, ни окружной санинспектор не упомянули ни о чем, что бы обязывало его остаться, ни о чем, откуда бы следовало, что он находится под арестом. Они считали его подозрительным. Вдобавок больным. И принадлежащим к «Отшельнику», практически навсегда. Что-то внушало им такую уверенность. Может, его лицо. Но раны заживали, хотя выглядел он по-прежнему как меченый. Словно у меня нет собственной жизни, думал Эд.

Если ступал тверже, на всю ступню, он чувствовал оттиски знаков на бетонных плитах. Одни, как полагал Эд, сообщали степень прочности бетона, другие походили на иероглифы, письмена пирамид, древнеегипетских, ацтекских, а может, и шумерских. «Они освобождают нас от тяжести. Если правильно наступить, они избавляют тебя, сердце и душу, от бремени их бытия», – сказал тогда Крузо и ускорил шаг. Его скованная в бедре ходьба по знакам. Застывший квадрат, а посредине мужское достоинство Крузо – Эд мысленно произнес именно эти слова и воочию видел его, в центре движения. Дорога шла под гору, мимо Большой панорамы острова. Теперь они бежали, без усилия, легко, разом перепрыгивая через две-три плиты, от знака к знаку. Каждое столкновение подметки с почвой что-то взрывало у Эда внутри. Через пятьдесят метров он избавился от ощущения неловкости: двое взрослых мужчин, как дети, бегут под гору. «Давай-давай!» – кричал Крузо, ускоряя бег. Эд чувствовал упругость. Их широкий бег. Перед ним остров, вытянутый в длину, и он сам, в разбеге, готовый к полету. Мир поднимается и опускается, вверх-вниз, спинной мозг плавится и струится, ощущение всемогущества. Оно вливалось в него откуда-то сзади, переполняло его. Он вопил от восторга. Бежал и вопил, ничего не мог с собой поделать. «Давай-давай!» – орал Крузо, земля и вода слились воедино. Эд втягивал морской воздух, запах острова. Бежал по воздуху, как в сновидениях.