Камов и Каминка - Саша Окунь

Набережная была заполнена народом. Поток машин несся в сторону Яффо. Красный диск солнца уже почти касался горизонта, и от него по гладкому морю к набережной бежала поблескивающая легкой рябью дорожка. Они пересекли приморскую дорогу и, загребая ногами песок, подошли к краю воды. Порыв налетевшего с моря бриза приподнял свисающую с головы Камова седую прядь, и она взвилась кверху, словно оживший на флагштоке вымпел. Отерев заливающий глаза пот, он распаковал лыжи. Каминка безучастно наблюдал за тем, как, тяжело дыша, Камов согнулся, затянул крепления, затем с трудом выпрямился, натянул на голову ушанку.

– Ну что ж, Сашок, – сказал он с некоторой неловкостью. – Похоже, расстаемся. Увидимся ли?

Каминка молча дернул левым плечом.

– Да… Не сердись, Сашок. – Голубые глаза Камова увлажнились. – Может, последний раз говорим. Прости, если задел тебя, да что говорить, конечно, задел. Не со зла, поверь.

Каминка вяло кивнул головой:

– Конечно, Мишенька. Чего там. Счастливого пути.

– Обнимемся, Саша, – сказал Камов и прижал Каминку к груди.

Пуговица ватника больно впилась ему в ноздрю, но Каминка стоически терпел боль, покуда Камов не выпустил его из объятий:

– Ладно, долгие проводы – лишние слезы. Ты держись, Сашок. – Камов помолчал, потом куда-то в сторону сказал: – Ну, пока. – И, держа единственную свою палку на манер балансира, заскользил по воде в сторону уже коснувшегося края моря солнца.

Красное, как налитая кровью раффлезия, солнце торопливо втягивало, вбирало в себя быстро удалявшуюся от берега фигуру. Каминка безучастно смотрел ей вслед и вдруг, неожиданно для себя самого, сорвался с места и, поднимая брызги, зашлепал по воде, крича:

– Мишенька, Миша! Вправо! Забирай направо! Так ты к Геркулесовым столбам выйдешь! Направо бери, Миша!

Внезапно далекая фигурка ярко вспыхнула и исчезла, и тут же вслед за ней скрылся в воде багровый солнечный диск. Каминка постоял еще несколько минут, вглядываясь в стремительно темнеющий край моря, а потом, с трудом волоча вдруг отяжелевшие ноги, выбрался на берег и поплелся вдоль тихо шуршащей воды. Справа от него темнел уже закрытый пляжный ларек. Каминка добрел до него и рухнул на деревянную скамейку. Живот, обтянутый промокшей от пота зеленой майкой, тяжело вздымался, полные икры белели из-под нелепых бермудов. Он стянул соломенную шляпу и утер мокрый от пота лоб. Рот его жадно хватал воздух, но в плотной горячей субстанции, окружавшей его, воздуха было явно мало, и он, словно выкинутая на берег большая белая рыбина, продолжал делать нижней челюстью нелепые, торопливые, лающие движения.

Темная синева неба – там, где в нее втыкались неровными зубьями сияющие разноцветными огнями многоэтажки, башни «Азриэли» и еще какие-то небоскребы, названия которых он не знал, – была подкрашена голубыми и розовыми мазками.

Каминка снял очки, протер залитые липким потом стекла и положил рядом. Он не представлял себе, куда ему идти, что теперь делать, но это совершенно не волновало его. В душе его ничего, кроме огромной усталости, не наблюдалось, и, может быть, поэтому бессмысленное сидение на пляжной скамейке представлялось ему самым оптимальным решением, самым естественным и желанным делом.

Из ресторанчика напротив доносились взрывы смеха, и чей-то высокий женский голос требовал, чтобы Йоси немедленно, вот прямо сейчас, рассказал анекдот про собаку и кружку пива.

Каминка попытался представить себе эту крикливую даму с писклявым голосом и решил, что ей порядком за тридцать, что у нее большая, колышащаяся в глубоком декольте грудь и джинсовая юбка, из под которой видны тонкие загорелые бедра с выступающими над коленями морщинистыми валиками кожи.

Справа от киоска высокая пальма уносила в небо свое плетеное туловище с растрепанной метелкой острых ветвей на верхушке. Недалекий уличный фонарь отбрасывал от киоска и пальмы на голубоватый песок темную, почти черную, длинную тень. Проскочил мотоциклист с ящиком, на котором сзади было написано Pizza Hut. У киоска на песке валялись пластиковые стаканы, сигаретные коробки, шевелило листами пятничное приложение к газете «Едиот Ахронот».

«Все-таки какие скоты, – привычно подумал Каминка, – вот ведь урна рядом».

В тени киоска обнималась пара. Рука мужчины, задрав короткую розовую юбку, обхватила левую, круглую, как апельсин, ягодицу невысокой стройной девушки. Она стояла на цыпочках, с закинутой назад головой, прижимаясь всем телом к своему спутнику.

Мужчина что-то шепнул ей на ухо, она рассмеялась:

– Нет, нет, сперва поцелуй!

Он наклонился к ее губам.

– Еще, – оторвавшись, выдохнула девушка, – еще!

И уже сама впилась ему в рот, но тут же с силой оттолкнула его и, счастливо смеясь, бросилась бегом в сторону набережной.

– Ну, берегись! – крикнул мужчина и помчался за ней.

Людской поток на набережной становился все плотнее. Приморское шоссе светилось красными огоньками автомобилей, несшихся на юг, в Яффо.

За спиной Каминки тихо шелестело море.

– Интересно, сколько лет, двадцать с лишним, наверное, я не был на море… Какой же он вкусный, этот запах моря… Если не считать Мертвого моря… Вот только ужасно жарко, совершенно дышать нечем…

Какое-то странное, непривычное ощущение на ладони заставило Каминку открыть глаза. На его ладони лежала снежинка. Она лежала ровно посередине между двумя глубокими поперечными линиями, той, которая начиналась между большим и указательным пальцами, и той повыше, что, начавшись от мизинца, шла ей навстречу и в конце загибалась наверх, к среднему. Не веря своим глазам, он правой рукой нашарил в кармане футляр с очками, достал, с трудом – непривычно было управляться одной рукой – открыл футляр и водрузил очки на нос. Действительно, снежинка! Маленькая, аккуратная шестиконечная снежинка, точь-в-точь такая, какие рисовали в детских книжках, на новогодних, рядом с Дедом Морозом и Снегурочкой, открытках. Каминка так внимательно разглядывал ее, что чуть было не упустил первый тихий, еле слышный звук. Сперва осторожно, стараясь быть незаметными, крадучись на цыпочках, появились скрипки, за ними вбежали гобой и кларнет, звякнул серебряный колокольчик, и вот все они, юркие скрипки, переростки-альты, степенные виолончели и даже неповоротливые контрабасы, блестящим ручейком, яркой извилистой змейкой весело побежали, заструились мимо столов, между стульями и креслами, по всем комнатам ласкового, теплого, радостного дома.

Каминка робко поднял глаза: весь небосвод от края до края был усыпан легкими серебристыми звездочками. Поблескивая в свете сияющих огней тель-авивских небоскребов и уличных фонарей, снежинки медленно и торжественно спускались с черного, как театральный задник, бездонного летнего неба. Но тут зазвучала грациозная, учтивая, словно глубокий поклон, мелодия. Она была исполнена простого бесхитростного очарования, что бывает в случайной улыбке юной девушки, и той легкой, еле заметной грусти, которая неизбежно присутствует во всем лучшем, что только может быть в жизни. Эта нежная мелодия откуда-то была ему знакома. Он нахмурил брови и вспомнил стихающий гул голосов, исчезающее в свете гаснущих огней золото бельэтажа, первое движение начинающего открываться занавеса… И вдруг увидел себя, маленького пятилетнего мальчика с распахнутыми глазами, с тянущимся вперед из белого батистового воротничка стеблем шеи, с черным бантом у бьющейся между ключиц жилки, тонкими пальцами вцепившегося в бархатные подлокотники кресла ложи первого яруса в ожидании чуда, которое непременно должно сейчас произойти…

Вступили трубы, и под их маршевый призыв снежинки, закрутив лихую широкую спираль, взметнулись кверху, но тут ухнули контрабасы, и белый рой пугливо метнулся в сторону и рассыпался. Тысячи звездочек разбежались в разные стороны, однако тут же опомнились, собрались и кокетливо запрыгали, задирая свои маленькие ножки на манер легкомысленных девушек из «Фоли Бержер». Это было так забавно, что Каминка рассмеялся, тем более что он хорошо знал, что никаких ножек у снежинок нет и быть не может, но вот же, пляшут, он сам это видит, и он смеялся счастливым детским смехом, о своей способности к которому не подозревал даже. А тем временем широко разлилась волна арф и из нее, словно из морской пены, поднялась торжественная строгая тема. Скрипки несли ее все выше и выше. Грянули тромбоны, и небо взорвалось белым фейерверком, разлетевшимся во всю ширь небосвода. Каминка ахнул от восторга, а когда, вслед за хрустальными колокольчиками и тревожными вскриками скрипок, из темным огнем вспыхивающих зигзагов виолончелей и светлых лучей флейт и волторн стал подниматься, строиться, тянуться вверх контрфорсами, арками, аркбутанами собор высоких детских голосов, Каминка почувствовал, что по щекам его течет не пот, а слезы. Они текли и текли, хотя музыка уже стала совсем другой. Арфы благородным жестом послали приглашение духовым, к духовым присоединились скрипки, скрипкам ответил гобой, а потом одним широким властным движением виолончели закрутили всех их в ритме самого прекрасного, самого пьянящего, самого летящего в мире танца. Не касаясь земли, кружились в черном небе снежинки. Каминка плакал, и с этими слезами выливались, исчезали из его души горе, боль, страх – все то, что мучило его долгие, долгие годы…